Неточные совпадения
Петр-то Елисеич
и зайчину,
как сказывают, потреблял.
Апрельское солнце ласково заглядывало в кухню, разбегалось игравшими зайчиками по выбеленным стенам
и заставляло гореть,
как жар, медную посуду, разложенную на двух полках над кухонным залавком.
— Ишь
какой ласковый нашелся, — подзуживал Семка, заглядываясь на Катрю. — Домна, дай ему по шее, вот
и будет закуска.
— Матушка послала… Поди, говорит, к брату
и спроси все. Так
и наказывала, потому
как, говорит, своя кровь, хоть
и не видались лет с десять…
Привычка нюхать табак сказывалась в том, что старик никогда не выпускал из левой руки шелкового носового платка
и в минуты волнения постоянно размахивал им, точно флагом,
как было
и сейчас.
— А
как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители да приказчики всё скроют. Так прямо
и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— Все говорил…
Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась
и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю —
и конец тому делу.
— Кланяйся
и ты старухе… Как-нибудь заеду, давно не бывал у вас, на Самосадке-то… Дядья
как поживают?
Скрипнувшая дверь заставила обоих оглянуться. На пороге стояла Нюрочка, такая свеженькая
и чистенькая,
как вылетевшая из гнезда птичка.
— А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже
и штаны не подходящее дело… Матушка наказывала, потому
как слухи
и до нас пали, что полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой…
Суровый тон,
каким говорил дядя, заставил девочку ухватиться за полу отцовского сюртука
и спрятаться. Плотно сжав губы, она отрицательно покачивала своею русою головкой.
На крыльце показался Петр Елисеич
и тревожно прислушивался к каждому звуку: вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор,
и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во двор, а за ними, вытянувшись в седлах,
как гончие, на мохноногих
и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
Его возмущает проклятый француз,
как он мысленно называет Петра Елисеича, — ведь знает, зачем приехали, а прикидывается, что удивлен,
и этот исправник Чермаченко, который, переодевшись в сарайной, теперь коротенькими шажками мельтесит у него перед глазами, точно бес.
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного Христа… Мутит
и без тебя. Вот садись тут, а то бродишь перед глазами,
как маятник.
Он вошел в гостиную
и поздоровался с гостями за руку,
как человек, привыкший к заводским порядкам.
Петр Елисеич пригласил гостей в столовую откушать, что бог послал. О. Сергей сделал нерешительное движение убраться восвояси, но исправник взял его под руку
и потащил в столовую,
как хозяин.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль
какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке
и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Конечно, вся фабрика уже знала о приезде главного управляющего
и по-своему приготовилась,
как предстать пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило панику.
На стоявшего старика набежал дозорный Полуэхт, по прозвищу Самоварник,
и прянул назад,
как облитый кипятком.
Размахивая правилом, торопливо бежал плотинный «сестра»
и тоже остановился рядом с Полуэхтом
как вкопанный.
Молота стучали, рабочие двигались,
как тени, не смея дохнуть, а Лука Назарыч все стоял
и смотрел, не имея сил оторваться. Заметив остававшихся без шапок дозорного
и плотинного, он махнул им рукой
и тихо проговорил...
Слышно было,
как тяжело ворочалось двухсаженное водяное колесо, точно оно хотело разворотить всю фабрику,
и как пыхтели воздуходувные цилиндры, набирая в себя воздух со свистом
и резкими хрипами.
Как самоучка-практик, прошедший все ступени заводской иерархии, старик понимал мельчайшие тонкости заводского дела
и с первого взгляда видел все недочеты.
Все корпуса замерли,
как один человек,
и работа шла молча, точно в заколдованном царстве.
Старик чувствовал, что он в последний раз проходит полным
и бесконтрольным хозяином по своему царству, — проходит,
как страшная тень, оставлявшая за собой трепет…
Как стемнелось, кержак Егор все время бродил около господского дома, — ему нужно было увидать Петра Елисеича. Егор видел,
как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки,
и сам спрятался в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще
и ничего не сделал… Царь жалует всех волей
и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, —
как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Та-ак-с… — протянул Чебаков
и опять переглянулся с Овсянниковым. — Только не рано ли вы радуетесь, Петр Елисеич?..
Как бы не пожалеть потом…
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь
как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома
и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает,
как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
Ох, давно это было,
как бежал он «из-под помещика», подпалив барскую усадьбу, долго колесил по России, побывал в Сибири
и, наконец, пристроился на Мурмосских заводах, где принимали в былое время всяких беглых,
как даровую рабочую силу.
Все они в жаркие летние дни почти пересыхают, но зато первый дождь заставляет их весело бурлить
и пениться, а весной последняя безыменная речонка надувалась,
как будто настоящая большая река, выступала из берегов
и заливала поемные луга.
Живая горная вода сочилась из-под каждой горы, катилась по логам
и уклонам, сливалась в бойкие речки, проходила через озера
и, повернув тысячи тяжелых заводских
и мельничных колес, вырывалась, наконец, на степной простор, где,
как шелковые ленты, ровно
и свободно плыли красивые степные реки.
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда были выстроены другие заводы, то
и эти названия утратили всякий смысл
и постепенно забылись.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а так
как на Урале в то время рабочих рук было мало, то они охотно принимали беглых раскольников
и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Десятки озер глядели из зеленой рамы леса,
как громадные окна, связанные протоками
и речками,
как серебряными нитями.
Попасть «в медную гору»,
как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах,
как поставка дров, угля
и руды или перевозка вообще.
Пеньковка славилась
как самое отчаянное место, поставлявшее заводских конюхов, поденщиц на фабрику
и рабочих в рудник.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку с заспанными красивыми глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа,
как перышко,
и на руках понес в сарайную. Топанье лошадиных ног
и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку
и кучера Семку.
— Нет, Самойло Евтихыч славный… — сонно проговорила Домнушка
и, встряхнувшись,
как курица, принялась за свою работу: квашня поспела, надо печку топить, потом коров отпустить в пасево, а там пора «хлеб творить», «мягки [Мягки — пироги, калачи.] катать»
и к завтраку какую-нибудь постряпеньку Луке Назарычу налаживать.
Разбитная была бабенка, увертливая,
как говорил Антип,
и успевала управляться одна со всем хозяйством. Горничная Катря спала в комнате барышни
и благодаря этому являлась в кухню часам к семи, когда
и самовар готов,
и печка дотапливается,
и скатанные хлебы «доходят» в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку
и принялась за работу одна.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен»,
и ничего не оставалось,
как подняться
и еще раз обругать долгоспинника.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день
и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то
как рукой
и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо,
и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку,
как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
— Ну, это еще старуха надвое сказала, Иван Семеныч. В глупой копейке толку мало, а умная любит, чтобы ее умненько
и брали… Ну что,
как Лука-то Назарыч?
Прибежавший Тишка шепотом объявил, что Лука Назарыч проснулся
и требует к себе Овсянникова. Последний не допил блюдечка, торопливо застегнул на ходу сюртук
и разбитою походкой,
как опоенная лошадь, пошел за казачком.
Из Туляцкого
и Хохлацкого концов,
как муравьи, ползли мужики, а за ними пестрели бабьи платки
и сарафаны.
Худые
и тонкие, с загоревшею, сморщенною кожей шеи,
как у жареного гуся, замотанные тяжелыми платками головы
и сгорбленные, натруженные спины этих старух представляли резкий контраст с плотными
и белыми тулянками, носившими свои понитки в накидку.
Слышно было,
как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да
как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая
и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница
и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
До десятка ребятишек,
как воробьи, заглядывали в ворога, а Вася жевал пряники
и бросал им жвачку. Мальчишки гурьбой бросались на приманку
и рассыпались в сторону, когда Вася принимался колотить их тонкою камышовою тросточкой; он плевал на Парасковею-Пятницу, ущипнул пробегавшую мимо Катрю, два раза пребольно поколотил Нюрочку, а когда за нее вступилась Домнушка, он укусил ей руку,
как волчонок.