Неточные совпадения
— Чтой-то, Антип, задушил
ты нас своей поганой трубкой!..
Шел бы в караушку али в машинную: там все табашники!
— Ничего,
слава богу… Ногами все скудается, да поясницу к ненастью ломит. И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться
тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
— Мы свою хорошую закуску привезли, француз… да. Вот Иван Семеныч
тебе скажет, а
ты сейчас
пошли за попом… Ох, грехи наши тяжкие!..
— А манифест… Ну, манифест завтра получите. А
ты, француз, оповести поутру народ, чтобы все
шли.
— А, это
ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного
посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— А
ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда
пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов — пять забот.
— Есть, говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок
пошел. Значит, Пашка… А у
тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине
тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели
пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так я говорю, Морок?
—
Пойдем, Нюра, я
тебе покажу такую штуку… — задыхающимся шепотом повторял он.
— Убирайся, потатчица, — закричала на нее в окошко Палагея. — Вишь выискалась какая добрая… Вот я еще, Макарка, прибавлю
тебе, иди-ка в избу-то.
— Что же
ты не ввел его в горницы? — смутился Груздев. —
Ты всегда так… Никуда
послать нельзя.
— Мать, опомнись, что
ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели
тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было
идти к
тебе, а
ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
—
Пойдем теперь за стол, так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж
ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать…
— Темнота наша, — заметил Груздев и широко вздохнул. — А вот и Нюрочка!.. Ну,
иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я
тебя буду угощать…
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться я не могла
тебя, так сама
пошла: солдатке не до спеси. Ох, гляжу я на
тебя, как
ты маешься, так вчуже жаль… Кожу бы с себя ровно сняла да помогла
тебе! Вон Горбатые не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы
послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
— А такие… Не
ты первая, не
ты последняя: про всех про вас, дровосушек, одна слава-то…
— Ну, вот и
слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. — А
ты, Наташка, совсем затощала, лица на
тебе нет… Ай да Окулко! Тоже и придумал ловко.
— Другого уж
ты сам выбирай:
тебе с ним
идти,
тебе и выбирать. От Туляцкого конца, значит,
ты пойдешь, а от Хохлацкого…
— А
ты, сват,
иди наперед, — шутил Коваль, — а я за
тобой, як журавель…
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да на этакое дело
пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел — свою подставляй… А
ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— Вот как ноне честные-то девушки поживают! — орала на всю улицу Марька, счастливая позором своего бывшего любовника. — Вся только
слава на нас, а отецкие-то дочери потихоньку обгуливаются… Эй
ты, святая душа, куда побежала?
— Ну,
ты, недотрога-царевна, долго еще будешь мерзнуть?
Иди погрейся…
Прекрасная мати пустыня!
От суетного мира прими мя…
Любезная, не изжени мя
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам,
Поставлю в
тебе малу хижу,
Полезная в ней аз увижу.
Потщился к
тебе убежати,
Владыку Христа подражати.
— Привез я
тебе, мать Енафа, новую трудницу… — заговорил Кирилл, набираясь храбрости. — Ослепла, значит, в мире… Таисья
послала… Так возжелала исправу принять у
тебя.
— Это еще што за полумужичье?.. Иди-ка сюды, умница, погляжу я на
тебя поближе-то!
— Последнее это дело! — кричала Наташка. — Хуже, чем по миру
идти. Из-за Окулка же страмили на весь завод Рачителиху, и
ты же к ней
идешь за деньгами.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже,
слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди же
ты… Стыдно рассказывать-то!
— А кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только дело верное, поэтому за него и держимся…
Ты думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог
пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
— Знаешь, что я
тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы с
тобой, старина… Вот и
пошли ахи да страхи. Жить не жили, а состарились.
— Это
ты верно… Конешно, как не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А только нам не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять и то сказать, што пригнали нас сюда безо всего, да,
слава богу, вот живы остались. Бог даст, и там управимся.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот
тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос…
Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
— А за кого я в службе-то отдувался, этого
тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно… Теперь что же, по-твоему-то, я по миру должен
идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што, так пусть мир нас рассудит, а покедова я и так с женой поживу.
— У меня уж для
тебя и закуска припасена…
Пойдем.
Тебе которого ребра не жаль?
— Не твоя забота, — огрызается Илюшка. —
Шел бы
ты, куда
тебе надо, а то напрасно только глаза добрым людям мозолишь.
А в радуницу
ты возьмешь красное яичко и
пойдешь христосоваться к баушке на могилку: в радуницу все покойнички радуются.
— Ничего,
слава богу, — нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на обогревшихся мужиков. — Вот что, Кирилл, сведи-ка
ты гостя к девицам в келью, там уж его и ухлебите, а
ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском угощении.
— И то
пойдем, Мосей, — с удовольствием согласился Кирилл. —
Тебе, мирскому человеку, и отдохнуть впору… Тоже намаялся дорогой-то.
—
Ты бы
шел своею дорогой, Гермоген, — огрызнулся Кирилл, пряча свою руку. — Не туда
ты попал… Уходи подобру-поздорову, откудова пришел.
— Жив еще, дедушка? — спрашивал Кирилл, вытирая ему лицо каким-то бабьим платком. — Ну,
слава богу… Макарушка,
ты его вот на бок поверни, этак… Ах, звери, как изуродовали человека!
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а
ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир
идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Свой-то глаз не заменишь, Самойло Евтихыч… Я и без
тебя поправилась бы. Не первой хворать-то: бог милости
пошлет, так и без
тебя встану.
— Какие же дуры бабы
пойдут к
тебе с покоса? — удивлялся Тит, разводя руками.
— Што
ты, матушка, Парасковья Ивановна, и скажешь! — совестила ее Таисья. — Тебе-то грешно…
Слава богу, живете да радуетесь.
—
Ты думаешь, что я потому не
иду к
тебе, что совестно за долг? — спросил Груздев, выпив водки. — Конечно, совестно… Только я тут не виноват, — божья воля. Бог дал, бог и взял… А тяжело было мне просто видеть
тебя, потому как
ты мне больше всех Анфису Егоровну напоминаешь. Как вспомню про
тебя, так кровью сердце и обольется.
—
Ты и молчи, — говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а
ты только молчи. А я в куренную работу не
пойду… Зачем брали сноху из богатого дому? Будет с меня и орды: напринималась горя.
Ну, сделаем мы
тебе удовольствие, заведем коней, всю куренную снасть, и
пойдет опять каторжная работа, а толку-то никакого.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили…
Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за
тебя… душу
ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
—
Тебе, сват, попереду у магазин
идти, — решил Коваль, останавливаясь перед стеклянными дверями солдатского магазина.
— Я-то? Уж, право, и не знаю… Да и иду-то я с
тобой не знаю зачем. В кабак к Рачителихе сперва пройду.
—
Пойдем ко мне в волость ночевать, Никон Авдеич… Прежде-то мы с
тобой ссоривались, а теперь, пожалуй, и делить нам нечего.