Неточные совпадения
Привычка нюхать табак сказывалась в
том, что старик никогда не выпускал из левой руки шелкового носового платка и в минуты волнения постоянно размахивал им, точно флагом, как
было и сейчас.
— А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны, да и
то чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ… Что же это
будет?
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек и пошло «в гору»,
то есть в шахту медного рудника, а других порют в машинной при конторе.
В действительности же этого не
было: заводские рабочие хотя и ждали воли с часу на час, но в них теперь говорила жестокая заводская муштра,
те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
Вспышка у Мухина прошла так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что
есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать
то, чего не знали до нынешнего дня.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные
будем:
тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда
были выстроены другие заводы,
то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Верстах в двух ниже по течению
той же реки Березайки, на месте старой чудской копи, вырос первый медный рудник Крутяш, — это
был один из лучших медных рудников на всем Урале.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а так как на Урале в
то время рабочих рук
было мало,
то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Если смотреть на Ключевской завод откуда-нибудь с высоты, как, например, вершина ближайшей к заводу горы Еловой,
то можно
было залюбоваться открывавшеюся широкою горною панорамой.
Контора со всеми принадлежавшими к ней пристройками стояла уже на мысу,
то есть занимала часть
того угла, который образовали речки Сойга и Култым.
Через Пеньковку шла дорога на пристань Самосадку, которая
была уже по
ту сторону Урала.
Трудно, пожалуй,
будет старичку,
то есть Луке Назарычу.
Как уж они,
то есть мужики, все знают — удивительно.
Фабрика
была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там
было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад,
тот до свету пьян».
Были служащие, как фельдшер Хитров или учитель Агап Горбатый, которые не принадлежали ни к
той, ни к другой партии: фельдшер приехал из Мурмоса, а учитель вышел из мочеган.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только
тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен
был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
— Одною рукой за волосья, а другою в зубы, — вот тебе и
будет твой сын, а
то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
— Чему ты обрадовался! — отталкивал его Деян. — Воля нам, православным, вышла, а кержаков пуще
того будут корчить… Обрадовались, обушники!.. А знаешь поговорку: «взвыла собака на свою голову»?
— Так, так… Так я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово… Ведь жениха ей нужно
будет приспособить? Ну, так у меня, значит, Пашка к
тому времю в пору войдет.
— Хочешь сватом
быть, Дорох?.. Сейчас ударим по рукам — и дело свято… Пропьем, значит, твою девку, коли на
то пошло!
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это
был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку —
то есть чтобы избавиться от военной службы.]
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова
была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников
выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность.
То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Маленькому Пете Мухину
было двенадцать лет, когда он распрощался с своею Самосадкой, увозя с собой твердую решимость во что бы
то ни стало бежать от антихристовой учебы.
Меценатствовавший заводовладелец Устюжанинов
был доволен успехами своей «академии» и мечтал о
том времени, когда своих крепостных самородков-управителей заменит на заводах европейски-образованными специалистами.
—
Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Положение Татьяны в семье
было очень тяжелое. Это
было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и
то же...
Еще
был бы служащий или просто попал куда «на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а
то учитель — последнее дело.
— И
то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч, а где же углядеть; тоже какое ни на
есть хозяйство, за робятами должна углядеть, а замениться некем.
Так как место около кучера на козлах
было занято обережным,
то Груздев усадил Илюшку в экипаж рядом с собой.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это
было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук,
то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Нюрочку особенно удивили мягкие персидские ковры и
то, что решительно все
было выкрашено.
— Мать, опомнись, что ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть
той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело
было идти к тебе, а ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье
было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще
было красиво
тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
Никитич хотел
было схватить Илюшку за ухо, но
тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.
— Отворите окошко, куклы! — командовал он. — А не
то сломаю стекло, вам же хуже
будет…
— Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к
тому, что все для одних мочеган делается: у них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное
было, а наш Кержацкий конец безмолвствовал… Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.
Вся
суть заключалась в
том, чтобы ловко ударить противника ногой и сбить его на землю.
По кругу пробежал ропот неудовольствия: если мочеганин унесет круг,
то это
будет вечным позором для всей пристани, и самосадским борцам стыдно
будет показать глаза на Ключевской завод.
И нынче все на покосе Тита
было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше других, а работа не
та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены
поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А
то я мовчу, сват, как мы с тобой
будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен
был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши!
Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
То же
было и с языком и с песнями…
Этой уж некуда
было ехать, да и незачем: вот бы сенца поставить для коровы — и
то вперед.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что
та ничего не знает, и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно
было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Петр Елисеич
был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между
тем заводское дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже
будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
— А уж так, Петр Елисеич… Как допрежь
того был, так и останусь.
Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много,
тем более что сейчас им назначено
было жалованье — с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно, да и работа не тяжелая.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им
было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда
было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была в
том, что они
были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска»,
то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.