Неточные совпадения
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в
других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и
у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса.
У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой.
Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что
у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный
другой заводский люд.
Было
у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под
другим жили овцы, а в огороде была устроена особая загородка для свиней.
Были
у Горбатого еще два сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли, а
другой — учитель Агап.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна
у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Из
других ключевлян выдавались обжимочный мастер Пимка Соболев и листокатальный мастер Гараська Ковригин — тоже не последние борцы, уносившие круг
у себя дома.
Борцы переминались и только подталкивали
друг друга: очень уж плечист был Макар и шея как
у быка.
И по
другим покосам было то же самое:
у Деяна,
у Канусиков,
у Чеботаревых — кажется, народ на всякую работу спорый, а работа нейдет.
Сиротства меньше по крестьянам, потому нет
у них заводского увечья и простуды, как на огненной работе:
у того ноги застужены,
у другого поясница не владеет, третий и на ногах, да силы в нем нет никакой.
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные
друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата,
у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На
других покосах уже заметили, что
у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
—
У тебя Оленка-то в подмастерьях ходит? — смеялись над Никитичем
другие мастера.
В груди
у Никитича билось нежное и чадолюбивое сердце, да и
других детей, кроме Оленки,
у него не было. Он пестовал свою девочку, как самая заботливая нянька.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома
у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели,
у другой муж на руку больно скор,
у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей
у мирского человека, особенно
у бабы?
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали на
другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило на то, какое испытывает тонущий человек. Сиденье
у саней было узкое, так что на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался на Аграфену.
У тамошних крестьян какой обычай, этово-тово: жнитво, а жнут не чисто, тут кустик пшенички оставит, и в
другом месте кустик, и в третьем кустик.
Ведь не съест же она ее в самом деле, ежели
у ней и на уме нет ничего худого, как
у других фабричных девок.
Наташке и самой нравилось
у Кузьмича, но она стеснялась своей дровосушной сажи. Сравнительно с ней Кузьмич смотрел щеголем, хотя его белая холщовая курточка и была перемазана всевозможным машинным составом вроде ворвани и смазочных масел. Он заигрывал с Наташкой, когда в машинной никого не было, но не лез с нахальством
других мужиков. Эта деликатность машиниста много подкупала Наташку.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь
у вас растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
— Вот
у тебя дом, старик, все хозяйство, и вдруг надо будет все разорить. Подумал ты об этом? Сам разоришься и
других до сумы доведешь… От добра добра не ищут.
Припомнились все неистовства старого Палача, суровые наказания самого Луки Назарыча и
других управляющих, а из-за этих воспоминании поднялась кровавая память деда нынешнего заводовладельца, старика Устюжанинова, который насмерть заколачивал людей
у себя на глазах.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока
другие говорили да сбирались потихоньку
у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били,
других он сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Галдевшая
у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там,
другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
— Чего же еще нужно? Я не хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд…
У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно
другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А то Палач!
Возвращаясь на
другой день домой, Петр Елисеич сидел в экипаже молча: невесело было
у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
На этот раз от науки
у Домнушки искры из глаз посыпались, но она укрепилась и не голосила, как
другие «ученые бабы».
Нашелся же такой человек, который заступился и за нее, Татьяну, и как все это ловко
у солдата вышло: ни шуму, ни драки, как в
других семьях, а тихонько да легонько.
— Все-то
у вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил солдат. — Не как
другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут…
У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.
— Ты-то?.. Ты так и останешься, а Груздев, наверное,
другой кабак откроет…
У тебя мочеганы наши, а
у солдата Кержацкий конец да Пеньковка. Небойсь не ошибется Самойло-то Евтихыч…
Про черный день
у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по
другим операциям, как та же хлебная торговля.
—
У нас,
у скитских, побольше делов-то, чем
у мирских, — говорила она иногда, точно оправдываясь перед Аглаидой. — В
другой раз хоть разорваться, так в ту же пору.
Дорога из Самосадки
у могилки раздвоялась: одна шла на курень Талый, а
другая на Бастрык, образуя «росстань».
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос
у ней лучше, чем
у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и
других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
И никакого греха
у птицы нет: корм она
у других не отнимает, деточек воспитывает, а самая чистая птица все парами — лебедь с лебедушкой, журавль с журавлихой, голубь с голубкой, скворчик с скворчихой.
Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей
у них не было, и старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась в сторонке от жен
других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
— Стыд-то где
у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе
у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!.. Да и
другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
Молились всю ночь напролет. Не успевала кончить
у могилок свой канун одна партия, как ее сейчас же сменяла
другая. Подождав, когда Нюрочка заснула, Таисья потихоньку вышла из балагана и отправилась в сопровождении Основы к дальнему концу горевшей линии огоньков.
Успели бы и после разобрать, кто
у вас правее, а зачем
других, сторонних смущать?..
Убитый Кирилл лежал попрежнему в снегу ничком. Он был в одной рубахе и в валенках. Длинные темные волосы разметались в снегу, как крыло подстреленной птицы. Около головы снег был окрашен кровью. Лошадь была оставлена версты за две, в береговом ситнике, и Мосей соображал, что им придется нести убитого на руках. Эх, неладно, что он связался с этими мочеганами: не то
у них было на уме… Один за бабой погнался,
другой за деньгами. Того гляди, разболтают еще.
Другой враг
у Таисьи, которого Нюрочка тоже очень любила, был о. Сергей.
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я не могу позволить… Один пример поведет за собой десять
других. Это называется совращением в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась
у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне лиц. Это будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого тоже есть свой закон… Да-с.
У других есть хоть близкие родные, а
у ней никого, никого…