Неточные совпадения
— Ты
и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет
и в свое время объявят, как
и в других местах.
Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник
и объявят… В Мурмосе уж все было
и у нас будет,
а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят,
а как
и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
На крыльце показался Петр Елисеич
и тревожно прислушивался к каждому звуку:
вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор,
и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во двор,
а за ними, вытянувшись в седлах, как гончие, на мохноногих
и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного Христа… Мутит
и без тебя.
Вот садись тут,
а то бродишь перед глазами, как маятник.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают,
а он кочевряжится…
Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке
и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
—
А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку
и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так
и скажи, что исправник приехал.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день
и не поспать: не много таких дней насчитаешь.
А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить…
Вот оно сон-то как рукой
и снимет.
А это кто там спит?
А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
—
А вот, душа моя, Самойло-то Евтихыч с волей распыхается у нас, — заговорил исправник
и даже развел руками. — Тогда его
и рукой не достанешь.
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается,
а, значит, родители совсем ни в грош.
Вот Дорох с Терешкой же
и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
— Одною рукой за волосья,
а другою в зубы, —
вот тебе
и будет твой сын,
а то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
— Нашли тоже
и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак,
а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму
вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко
и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об тебе,
вот и пришел. Всем радость,
а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
— Антипа заставили играть на балалайке,
а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так
и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал…
И Петр Елисеич наш тоже
вот как развернулся, только платочком помахивает.
—
Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой,
и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет,
а? Тоже
вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
— Ганна, що я тоби кажу? — бормотал упрямый хохол, хватаясь за косяки дверей в сенцы. —
А вот устану
и буду стоять… Не трошь старого козака!..
— Потакаете снохам,
вот и бегут… Да еще нашим повадка нехорошая идет.
А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку.
— Я?.. Верно тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать,
а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку.
Вот тебе
и приказчица!
—
А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. —
Вот тебе
и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу…
А все из-за Окулка!..
Илюшка молчал
и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам
и по ногам,
и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка.
И злость,
и слезы,
и обидное щемящее чувство захватывали ему дух,
а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел
и даже побил бы его.
Вот тебе, хвастун!
— У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят,
а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает,
а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!..
Вот тебе
и козловы ботинки…
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя
и в сам-деле поучить,
а матери где же с тобой справиться?..
Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку,
а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
—
А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют.
И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет,
а своего хлеба захотели, старые…
И хохлушек туда же подманивают,
а доведись до дела, так на снохах
и поедут. Удумали!.. Воля вышла,
вот все
и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так
и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
—
А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?..
Вот бог-то
и нашел тебя
и еще найдет.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. —
А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления.
Вот и старички послушают… Там заводы как хотят,
а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
— Ах, я про тебя
и забыл, крошка… — спохватился Петр Елисеич. — Ты ступай к Самойлу Евтихычу,
а я
вот со старичками здесь потолкую…
— Перестань ты морочить-то,
а говори по-людски! — оборвал его Груздев
и, указав на него Мухину, прибавил: —
Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам
и смутьянят…
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут тебе покос,
а тут гора… камень… Только
вот по реке сколько местов угодных
и найдется. Дальше — народу больше,
а, этово-тово, в земле будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
— То-то
вот, старички…
А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар
и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины
и нет в кармане,
а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Куды ни пошевелись, все купляй…
Вот какая наша земля, да
и та не наша,
а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— То-то
вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам на заводы с той стороны везут,
а мы, этово-тово, деньги им травим.
Вот подойдет осень,
и пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову,
а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам,
а про баб
и говорить нечего, — которая пошла на фабрику, та
и пропала.
— Пригнали же нас сюда,
а до орды много поближе, сват. Не хочу зоставаться здесь,
и всё туточки!
Вот який твой сват, Тит…
— Это хохлы баб распустили
и парней также,
а наши тулянки не посмеют. Дурни вы, хохлы,
вот что, коли такую волю бабам даете!..
— Он самый. Утром даве я встаю, вышла из балагана,
вот этак же гляжу,
а у нас лужок мужик косит. Испугалась я по первоначалу-то,
а потом разглядела: он, Окулко. Сам пришел
и хлеба принес. Говорит, объявляться пришел… Докошу, говорит, вам лужок,
а потом пойду прямо в контору к приказчику: вяжите меня…
— Ну,
вот и слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. —
А ты, Наташка, совсем затощала, лица на тебе нет… Ай да Окулко! Тоже
и придумал ловко.
—
И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все
и заживо ложись в могилу…
Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое,
а у нас свое. Машины-то денег стоят,
а мы должны миллион каждый год послать владельцам…
И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили,
а теперь где мы возьмем миллион наш?
—
А вот за гордость тебя господь
и наказал: красотою своей гордилась
и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених,
а красота-то
и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов
и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
— Глупость ваша бабья,
вот что!..
И туда
и сюда хвостом вертите,
а тут вам сейчас
и окончание: «Ой, смертынька, ой, руки на себя наложу!» Слабость-то своя уж очень вам сладка… Заперла на замок девушку?
—
И то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. —
Вот што, Таисья, зажился я у тебя,
а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то,
а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
— Я тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось чего,
а дома-то оно спокойнее. Да
и жена тебя дожидается… Славная она баба,
а ты
вот пируешь. Поезжай, говорю…
—
А ежели, напримерно, у меня свое дело?.. Никого я не боюсь
и весь ваш Кержацкий конец разнесу…
Вот я каков есть человек!
— Так я
вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку,
а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке,
а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да
и отправь его…
—
Вот вы все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете,
а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы же
и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась,
а Макарки поганого не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
Аграфену оставили в светелке одну,
а Таисья спустилась с хозяйкой вниз
и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой
и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился…
И девка-то какая,
а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы
и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
—
Вот ты
и осудил меня,
а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко,
а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов,
а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем,
а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только
и народец, эти куренные… Всегда на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа.
А не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только
вот другой дороги в скиты нет… Диви бы мочегане на смех подымали,
а то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
— Ну, они на Святом озере
и есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны
и напрасную смерть приявший.
Вот к ним на могилку народ
и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут,
а в успенье — на Крестовые.
А тут
вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха,
а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— Ты
вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее
вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя.
А красивая была… Так в лесу
и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Ни дороги, ни следа,
а стоит в лесу старая изба, крытая драньем, —
вот и весь скит.
—
А пусть попытают эту самую орду, — смеялся дома старый Коваль, покуривая трубку. — Пусть их… Там
и хаты из соломы да из березовых прутьев понаделаны. Возьмут солому, помажут глиной —
вот тебе
и хата готова.
— Тебе-то легко, Домнушка, — жалились другие горбатовские снохи. — Ты
вот, как блоха, попрыгиваешь,
а каково нам… Хоть бы ты замолвила словечко нашему Титу, — тоже ведь
и ты снохой ему приходишься…