Неточные совпадения
Последнее поразило Привалова: оглянувшись на свое прошлое, он должен
был сознаться, что еще не
начинал даже жить в том смысле, как это понимала Марья Степановна.
— Да
начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста, какое ей дело до меня? А между тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза то на меня, то на Привалова. И положение Привалова
было самое глупое, и мое тоже не лучше.
— А вот сейчас… В нашем доме является миллионер Привалов; я по необходимости знакомлюсь с ним и по мере этого знакомства открываю в нем самые удивительные таланты, качества и добродетели. Одним словом, я кончаю тем, что
начинаю думать: «А ведь не дурно
быть madame Приваловой!» Ведь тысячи девушек сделали бы на моем месте именно так…
— Нет, постой. Это еще только одна половина мысли. Представь себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам в дом и в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом
начинаю думать: «А ведь не дурно
быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что дело совсем не в том, кто явится к нам в дом, а в том, что я невеста и в качестве таковой должна кончить замужеством.
Привалов через несколько минут имел удовольствие узнать последние новости и
был посвящен почти во все городские тайны. Виктор Васильич болтал без умолку, хотя после пятой рюмки хереса язык у него
начал заметно прилипать. Он
был с Приваловым уже на «ты».
— Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам, собственно, по делу, —
начал Веревкин, не спуская глаз с Привалова. — Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то
есть старик Бахарев ничего вам не говорил о моей особе?
— У меня тоже
есть, — заметил Привалов; выходки Ляховского
начинали его забавлять.
Как искусный дипломат, он
начал с самых слабых мест и сейчас же затушевал их целым лесом цифровых данных;
были тут целые столбцы цифр, средние выводы за трехлетия и пятилетия, сравнительные итоги приходов и расходов, цифровые аналогии, сметы, соображения, проекты; цифры так и сыпались, точно Ляховский задался специальной целью наполнить ими всю комнату.
Привалов с напряженным вниманием следил за этим цифровым фейерверком, пока у него совсем не закружилась голова, и он готов
был сознаться, что
начинает теряться в этом лесе цифр.
Тэке наконец
был отпущен с миром в свою конюшню, и вся компания с говором и смехом повалила за хозяйкой в комнаты. Один Лепешкин на минуту задумался и
начал прощаться.
— Я не
буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое
начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы
быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то
есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным
началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову,
быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Палька
был диаметральной противоположностью Альфонса Богданыча,
начиная с того, что он решительно ничего не делал и, по странной случайности, неизменно пользовался репутацией самого верного слуги.
— Что же, я только в своей стихии — не больше того. «Пьян да умен — два угодья в нем…» Видишь,
начинаю завираться. Ну,
спой, голубчик.
Половодов служил коноводом и
был неистощим в изобретении маленьких летних удовольствий: то устраивал ночное катанье на лодках по Узловке, то маленький пикник куда-нибудь в окрестности, то иллюминовал старый приваловский сад, то садился за рояль и
начинал играть вальсы Штрауса, под которые кружилась молодежь в высоких залах приваловского дома.
Привалов по целым часам лежал неподвижно на своей кушетке или, как маятник, бродил из угла в угол. Но всего хуже, конечно,
были ночи, когда все кругом затихало и безысходная тоска наваливалась на Привалова мертвым гнетом. Он тысячу раз перебирал все, что пережил в течение этого лета, и ему
начинало казаться, что все это
было только блестящим, счастливым сном, который рассеялся как туман.
Давно ли вся эта комната
была для него дорогим уголком, и он все любил в ней,
начиная с обоев и кончая геранями и белыми занавесками в окнах.
Лоскутов уезжал на прииски только на несколько дней. Работы зимой
были приостановлены, и у него
было много свободного времени. Привалов как-то незаметно привык к обществу этого совершенно особенного человека, который во всем так резко отличался от всех других людей. Только иногда какое-нибудь неосторожное слово нарушало это мирное настроение Привалова, и он опять
начинал переживать чувство предубеждения к своему сопернику.
Вот я и думаю, что не лучше ли
было бы
начать именно с такой органической подготовки, а форма вылилась бы сама собой.
Мне кажется, что
было бы вернее
начать именно с такой органической подготовки…
Курсы Василия Назарыча в среде узловской денежной братии
начали быстро падать, и его векселя, в первый раз в жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо видел, откуда
был брошен в него камень; этот отказ
был произведением Половодова, который по своей натуре способен
был наносить удары только из-за угла.
Молодая натура стойко выдерживала неравную борьбу с приступами болезни, но
было несколько таких моментов, что доктор
начинал испытывать сомнения относительно счастливого исхода.
Привалов не слушал его и торопливо пробегал письмо, помеченное Шатровским заводом. Это писал Костя. Он получил из Петербурга известие, что дело по опеке затянется надолго, если Привалов лично не явится как можно скорее туда, чтобы сейчас же
начать хлопоты в сенате. Бахарев умолял Привалова бросить все в Узле и ехать в Петербург. Это известие бросило Привалова в холодный пот: оно
было уж совсем некстати…
Привалов в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек в три окна, куда и перешел в
начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин. Работа по мельнице приостановилась, пока не
были подысканы новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он проводил на полях, присматриваясь к крестьянскому хозяйству на месте.
Слабое движение руки, жалко опустившейся на одеяло,
было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного, и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов
начал прощаться, девушка проговорила...
Во-вторых, мельница Привалова и его хлебная торговля служили только
началом осуществления его гениальных планов, — ведь Привалов
был герой и в качестве такового сделает чудесатам, где люди в течение тысячи лет только хлопали ушами.
Положение Привалова с часу на час делалось все труднее. Он боялся сделаться пристрастным даже к доктору. Собственное душевное настроение слишком
было напряжено, так что к действительности
начали примешиваться призраки фантазии, и расстроенное воображение рисовало одну картину за другой. Привалов даже избегал мысли о том, что Зося могла не любить его совсем, а также и он ее. Для него ясно
было только то, что он не нашел в своей семейной жизни своих самых задушевных идеалов.
Все эти перестройки
были закончены к первому санному пути, когда приваловская мельница должна
была начать работу.
— Позвольте; помните ли вы, как Веревкин
начинал процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел… Ведь умная бестия и какое нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал, как мальчишку… Ах, я дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один немец, Шпигель… Может
быть, вы его видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину… Как его, позвольте, позвольте, звали?.. Карл… Фридрих…
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей
было так хорошо, хотя иногда
начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Таким образом Веревкин проник до гостиной Марьи Степановны, где частенько составлялись самые веселые преферансы, доставлявшие старушкам большое удовольствие. Он являлся как-то случайно и всегда умел уезжать вовремя. Когда Веревкина не
было дня три, старушки
начинали скучать и даже ссорились за картами.
Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама
начинала чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это
был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил...
Девочка действительно
была серьезная не по возрасту. Она
начинала уже ковылять на своих пухлых розовых ножках и довела Нагибина до слез, когда в первый раз с счастливой детской улыбкой пролепетала свое первое «деду», то
есть дедушка. В мельничном флигельке теперь часто звенел, как колокольчик, детский беззаботный смех, и везде валялись обломки разных игрушек, которые «деду» привозил из города каждый раз. Маленькая жизнь вносила с собой теплую, светлую струю в мирную жизнь мельничного флигелька.
По такому исключительному случаю
был устроен маленький семейный праздник, на котором разговорам не
было конца. Привалов точно переродился на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда вечером
начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом...