Неточные совпадения
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше, как трехэтажный паразит, —
говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли, вот какая штука:
есть такой водяной жук! — черт его знает, как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка… Так и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
Была и разница между половинами Василья Назарыча и Марьи Степановны, но об этом мы
поговорим после, потому что теперь к второму подъезду с дребезгом подкатился экипаж Хионии Алексеевны, и она сама весело кивала своей головой какой-то девушке, которая только что вышла на террасу.
— Нет… невдомек
будет, —
говорил Лука, медленно шевеля старческими, высохшими губами.
Во-первых, Привалов — миллионер (Верочка
была очень практическая особа и хорошо знала цену этому магическому слову); во-вторых, о нем столько
говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности…
— Велели беспременно разбудить, —
говорил Игорь, становясь в дверях так, чтобы можно
было увернуться в критическом случае. — У них гости… Приехал господин Привалов.
Он часто
говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а с бритоусами да табашниками из одной чашки
есть не
будет.
— Конечно, так, — подтвердил Виктор Васильич. — Когда мы состаримся,
будем тоже
говорить, что вот в наше время так
были люди… Все старики так
говорят.
— Папа, пожалей меня, —
говорила девушка, ласкаясь к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право приходить осматривать и приторговывать… нет, папа, это поднимает такое нехорошее чувство в душе! Делается как-то обидно и вместе с тем гадко… Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна
была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я отнеслась бы к нему гораздо лучше, чем теперь.
Сергей Привалов помнил своего деда по матери как сквозь сон. Это
был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто
говорил ему...
— Вот, Вася, и на нашей улице праздник, —
говорил Гуляев своему поверенному. — Вот кому оставлю все, а ты это помни: ежели и меня не
будет, — все Сергею… Вот мой сказ.
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как
говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны
были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь.
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться в своей памяти и припомнить, что
было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на самых достоверных людей, отличных знакомых и близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение
говорить только одну правду.
— О нет, зачем же!.. Не стоит
говорить о таких пустяках, Сергей Александрыч.
Было бы только для вас удобно, а я все готова сделать. Конечно, я не имею возможности устроить с такой роскошью, к какой вы привыкли…
— Знаю, что тяжело тебе к ним идти, — пожалела Марья Степановна, — да что уж
будешь делать. Вот и отец то же
говорит.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не
буду, только мать все-таки дело
говорит: прежде отцы да матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только могу тебе советовать как твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
В самых глупостях, которые
говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным лицом,
было что-то особенное: скажи то же самое другой, —
было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило с рук за чистую монету.
— Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам, собственно, по делу, — начал Веревкин, не спуская глаз с Привалова. — Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то
есть старик Бахарев ничего вам не
говорил о моей особе?
— А вы с ним не церемоньтесь… Так я
буду ждать вас, Сергей Александрыч, попросту, без чинов. О моем предложении подумайте, а потом
поговорим всерьез.
Ведь она
была дочь Василия Назарыча; ведь в ней
говорила кровь Марьи Степановны; ведь…
— Я тебе серьезно
говорю, Сергей Александрыч. Чего киснуть в Узле-то? По рукам, что ли? Костя на заводах
будет управляться, а мы с тобой на прииски; вот только моя нога немного поправится…
— Так вы
говорите, что Привалов не
будет пользоваться вниманием женщин? — задумчиво спрашивала Агриппина Филипьевна уже во второй раз.
— Решительно не
будет, потому что в нем этого… как вам сказать… между нами
говоря… нет именно той смелости, которая нравится женщинам. Ведь в известных отношениях все зависит от уменья схватить удобный момент, воспользоваться минутой, а у Привалова… Я сомневаюсь, чтобы он имел успех…
Это
был настолько щекотливый и тонкий вопрос, что его обыкновенно обходили молчанием или
говорили просто, что Агриппина Филипьевна «живет долгами», то
есть что она
была так много должна, что кредиторы, под опасением не получить ничего, поддерживали ее существование.
— Конечно, он вам зять, —
говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, — но я всегда скажу про него: Александр Павлыч — гордец… Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же
быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?
— Я не понимаю, какая цель могла
быть в таком случае у Ляховского? Nicolas
говорил, что в интересе опекунов иметь Тита Привалова налицо, иначе последует раздел наследства, и конец опеке.
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое
говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам,
был уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, —
говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам
был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны
были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
— Нет, зачем пустое
говорить… Мне все едино, что твой вексель, что прошлогодний снег! Уж ты, как ни на
есть, лучше без меня обойдись…
— Да, да… Лоскутов и теперь постоянно бывает у Ляховских.
Говорят, что замечательный человек:
говорит на пяти языках, объездил всю Россию,
был в Америке…
— А как сестра русские песни
поет… —
говорил Веревкин, когда они выходили на подъезд. — Вот ужо в следующий раз я ее попрошу. Пальчики, батенька, оближешь!
Собственно, Половодов
говорил лучше Веревкина, но его заедала фраза, и в его речах недоставало того огонька, которым
было насквозь прохвачено каждое слово Веревкина.
— Я ни в чем не обвиняю Василия Назарыча, —
говорил Привалов, — и даже не думал обидеться на него за наш последний разговор. Но мне, Марья Степановна,
было слишком тяжело все это время…
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой,
была первой красавицей в Узле, и она часто
говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у мужчины».
— Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший человек для тебя, я так
говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!..
Был, поди, у Веревкиных-то?
Чтобы окончательно развеселить собравшееся за чаем общество, Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот про Ивана Яковлича и кончил тем, что Марья Степановна не позволила ему досказать все до конца, потому что весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о которых
было неудобно
говорить в присутствии девиц.
— Ну, не
буду, не
буду… — согласился Виктор Васильич. — Я как-нибудь после Сергею Александрычу доскажу одному. Где эти кислые барышни заведутся, и
поговорить ни о чем нельзя. Вон Зося, так ей все равно: рассказывай, что душе угодно.
Теперь она
была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов с особенным удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая
поговорить с Надеждой Васильевной.
— Относительно опеки и государственного долга Костя
будет с вами совершенно согласен, —
говорила Надежда Васильевна, — но относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало сочувствия.
— Ваше положение действительно
было критическое, — весело
говорил Половодов, целуя жену в лоб. — Я не желал бы
быть на вашем месте.
— А ведь я думал, что вы уже
были у Ляховского, —
говорил Половодов на дороге к передней. — Помилуйте, сколько времени прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.
— Ах, какой ты, Александр, недогадливый, — лукаво
говорила Антонида Ивановна. — Сергей Александрыч
был занят все время…
— Александр Павлыч мне
говорил, что у вас
есть черновая последнего отчета по опеке… Позвольте мне взглянуть на нее.
Это
были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все
говорило о жизни и живых людях.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется,
был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— Вам-то какое горе? Если я
буду нищей, у вас явится больше одной надеждой на успех… Но будемте
говорить серьезно: мне надоели эти ваши «дела». Конечно, не дурно
быть богатым, но только не рабом своего богатства…
— Что
будете делать, что
будете делать, —
говорил он, грустно покачивая головой.
Положение Пальки
было настолько прочно, что никому и в голову не приходило, что этот откормленный и упитанный хлоп мог же что-нибудь делать, кроме того, что отворять и затворять двери и сортировать проходивших на две рубрики: заслуживающих внимания и таких, про которых он
говорил только «пхе!..».
Никто ни слова не
говорил о Ляховских, как ожидал Привалов, и ему оставалось только удивляться, что за странная фантазия
была у Веревкина тащить его сюда смотреть, как лакей внушительной наружности подает кушанья, а хозяин работает своими челюстями.
— Мы вас все
будем называть дядюшкой, Оскар Филипыч, —
говорила Зося.
— Мне до вас решительно никакого нет дела!.. — резко отозвался Ляховский, вскакивая с кресла. —
Будете вы
говорить или молчать — это меня нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..