Неточные совпадения
Он
был в один этаж и
выходил на улицу пятнадцатью окнами.
Самый дом
выходил на двор двумя чистенькими подъездами, между которыми
была устроена широкая терраса, затянутая теперь вьющейся зеленью и маркизою с крупными фестонами.
Была и разница между половинами Василья Назарыча и Марьи Степановны, но об этом мы поговорим после, потому что теперь к второму подъезду с дребезгом подкатился экипаж Хионии Алексеевны, и она сама весело кивала своей головой какой-то девушке, которая только что
вышла на террасу.
«Вот этой жениха не нужно
будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет в девках, как эти принцессы, которые умеют только важничать… Еще считают себя образованными девушками, а когда пришла пора
выходить замуж, — так я же им и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
Верочка нехотя
вышла из комнаты. Ей до смерти хотелось послушать, что
будет рассказывать Хиония Алексеевна. Ведь она всегда привозит с собой целую кучу рассказов и новостей, а тут еще сама сказала, что ей «очень и очень нужно видеть Марью Степановну». «Этакая мамаша!» — думала девушка, надувая и без того пухлые губки.
Русые темные волосы
были зачесаны у нее так же гладко, как и у сестры, за исключением небольшого хохолка, который постоянно вставал у нее на конце пробора, где волосы
выходили на лоб небольшим мысиком.
— Устрой, милостивый господи, все на пользу… — вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. — Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо… Вот думать, так не придумать!.. А из себя-то какой молодец… в прероду свою
вышел. Отец-от вон какое дерево
был: как, бывало, размахнется да ударит, так замертво и вынесут.
Привалова поразило больше всего то, что в этом кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера
вышел из него. Все
было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я
был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут
вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
Бахарев воспользовался случаем
выслать Привалова из кабинета, чтобы скрыть овладевшее им волнение; об отдыхе, конечно, не могло
быть и речи, и он безмолвно лежал все время с открытыми глазами. Появление Привалова обрадовало честного старика и вместе с тем вызвало всю желчь, какая давно накопилась у него на сердце.
Вскоре после смерти мужа Стеша
вышла замуж за Сашку, который
был сделан опекуном над малолетними наследниками.
Да, этого
было даже слишком достаточно, и Хиония Алексеевна на некоторое время совсем
вышла из своей обычной роли и ходила в каком-то тумане.
— Муж найдется, мама. В газетах напечатаем, что вот, мол, столько-то
есть приданого, а к нему прилагается очень хорошая невеста… За офицера
выйду!
Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего человека, Бахарев
вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его разговора с самим собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил! У него в лице
есть такое… Ах, черт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.
Раза два как-то случилось, что она не
выходила к нему, но сегодня он испытывал какое-то ноющее, тоскливое чувство ожидания; ему
было неприятно, что она не хочет показаться.
Они спорили, горячились, даже
выходили из себя, но всегда мирились на одной мысли, что все мужчины положительнейшие дураки, которые, как все неизлечимо поврежденные,
были глубоко убеждены в своем уме.
— Как хотите, Сергей Александрыч. Впрочем, мы успеем вдоволь натолковаться об опеке у Ляховского. Ну-с, как вы нашли Василья Назарыча? Очень умный старик. Я его глубоко уважаю, хотя тогда по этой опеке у нас
вышло маленькое недоразумение, и он, кажется, считает меня причиной своего удаления из числа опекунов. Надеюсь, что, когда вы хорошенько познакомитесь с ходом дела, вы разубедите упрямого старика. Мне самому это сделать
было неловко… Знаете, как-то неудобно навязываться с своими объяснениями.
— А как сестра русские песни
поет… — говорил Веревкин, когда они
выходили на подъезд. — Вот ужо в следующий раз я ее попрошу. Пальчики, батенька, оближешь!
— Из любопытства, Александр Павлыч, из любопытства. Таким образом, дворянская опека всегда
будет в наших руках, и она нам пригодится… Дальше. Теперь для вас самое главное неудобство заключается в том, что вас, опекунов, двое, и из этого никогда ничего не
выйдет. Стоит отыскаться Титу Привалову, который как совершеннолетний имеет право выбирать себе опекуна сам, и тогда положение ваше и Ляховского сильно пошатнется: вы потеряете все разом…
Половодов походил по своему кабинету, посмотрел в окно, которое
выходило в сад и точно
было облеплено вьющейся зеленью хмеля и дикого винограда; несколько зеленых веточек заглядывали в окно и словно с любопытством ощупывали своими спиральными усиками запыленные стекла.
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на пьяного мужа и молча
вышла из комнаты. Ей
было ужасно жарко, жарко до того, что решительно ни о чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда вошла в следующую комнату.
Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то
вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все сидит дома и, должно
быть, болен, как говорит «сама».
— А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, — хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. — Что, не узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего вытаращил на меня шары-то?
Выходит, что я самый и
есть.
— Скажите… Как жаль! Нынешние молодые люди совсем и на молодых людей не походят. В такие ли годы хворать?.. Когда мне
было шестнадцать лет… А все-таки такое странное совпадение: Привалов не
выходит из комнаты, занят или нездоровится… Nadine тоже…
— Нет, Николай Иваныч, из такой поездки ровно ничего не
выйдет… Поверьте мне. Я столько лет совершенно напрасно прожил в Петербурге и теперь только могу пожалеть и себя и даром потраченное время. Лучше
будем сидеть здесь и ждать погоды…
— Это Надя что-то работала… — проговорил Бахарев, взглянув на письменный стол. — Когда она приезжает сюда, всегда занимает эту комнату, потому что она
выходит окнами в сад. Тебе, может
быть, не нравится здесь? Можно, пожалуй, перейти в парадную половину, только там мерзость запустения.
Когда башкирам
было наконец объявлено, что вот барин поедет в город и там
будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча
вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на душе совсем
было не то. Она редко
выходила из своей комнаты и
была необыкновенно задумчива. Такую перемену в характере Зоси раньше всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо дня в день.
Комната Зоси
выходила окнами на двор, на север; ее не могли заставить переменить эту комнату на другую, более светлую и удобную, потому что из своей комнаты Зося всегда могла видеть все, что делалось на дворе, то
есть, собственно, лошадей.
— Да ведь он у вас
был не один десяток раз, и все-таки из этого ничего не
вышло, а теперь он передал все дело мне и требует, чтобы все
было кончено немедленно. Понимаете, Игнатий Львович: не-мед-лен-но… Кажется, уж
будет бобы-то разводить. Да Привалова и в городе нет совсем, он уехал на мельницу.
Привалов вздохнул свободнее, когда
вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны
были зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали на его выпуклом облизанном лбу, можно
было заключить, что шла очень серьезная игра.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы
была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы
быть рабой именно такой силы, которая
выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
— Когда мы подъедем, ты
выйди у подъезда, а потом через полчаса я тебе сама отворю двери… — шептала Половодова, когда карета катилась мимо бахаревского дома. — Александр домой приедет только утром… У них сегодня в «Магните»
будет разливанное море. Тебя, вероятно, приглашали туда?
Это предложение доктора обрадовало Бахарева, как ребенка, которому после долгой ненастной погоды позволили наконец
выйти на улицу. С нетерпением всех больных, засидевшихся в четырех стенах, он воспользовался случаем и сейчас же решил ехать к Ляховскому, у которого не
был очень давно.
— Папа, удобно ли тебе
будет ехать туда? — пробовала отговорить отца Надежда Васильевна. — Зося все еще больна, и сам Игнатий Львович не
выходит из своего кабинета. Я третьего дня
была у них…
Бахарев
вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это
было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен
был перенести. Старик плохо помнил, как он
вышел из приваловского дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Привалов кое-как отделался от непрошеной любезности Хины и остался в буфете, дверь из которого как раз
выходила на лестницу, так что можно
было видеть всех, входивших в танцевальный зал. С Хиной приходилось
быть любезным, потому что она могла пригодиться в будущем.
— Папа, ты напрасно
выходишь из себя; ведь от этого не
будет лучше. Если ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье, поговорим спокойно…
— Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче в Петербург, все бы дело наше
вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке — шах и мат
был бы. Помнишь, я тебя просил в последний раз во что бы то ни стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я не интересуюсь, что между вами там
было, только он остался здесь, а вместо себя послал Nicolas. Ну, и просолил все дело!
Слабое движение руки, жалко опустившейся на одеяло,
было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного, и все осторожно
вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...
— А все-таки, знаете, Сергей Александрыч, я иногда страшно скучаю, — говорила Зося, когда Хина
вышла из коша. — Вечное безделье, вечная пустота… Ну, скажите, что
будет делать такая барышня, как я? Ведь это прозябание, а не жизнь. Так что даже все удовольствия отравлены сознанием собственной ненужности.
Вот и площадь, на которую
выходил дом своим фасадом; огни
были погашены, и дом выделялся темной глыбой при мигавшем пламени уличных фонарей.
Но больше всего Зосе не нравилось в муже то, что он положительно не умел себя держать в обществе — не в меру дичился незнакомых, или старался
быть развязным, что
выходило натянуто, или просто молчал самым глупейшим образом.
Вышла самая тяжелая и неприятная сцена. Привалову
было совестно пред стариком, что он до сих пор не
был еще у него с визитом, хотя после своего последнего разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать.
— Да, тут
вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал
было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
К столу с винами подошел «московский барин»; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не
выпив ее, пошатываясь
вышел из комнаты.
Крепок
был старик Бахарев на новые знакомства вообще, а против фамилии Веревкиных
был даже предубежден, считая их самыми вздорными дворянскими выродками; но к Nicolas Веревкину сколько он ни присматривался — отличный парень
выходил, как его ни поверни.
Что Привалов женился на Зосе — это тоже
было понятно, как понятно и то, почему Зося
вышла замуж именно за него.
— Вот и мы к тебе за крупчаткой приехали, — шутил Василий Назарыч, хлопая Нагибина по плечу. — У нас своя-то вся
вышла, а
есть хочется… Вон у меня зятек-то мастер насчет еды.