Неточные совпадения
— Отчего же он не остановился у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости в корсет. — Видно, себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить Марью Степановну…
Вот и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать,
а тут, как снег на голову, зять миллионер… Воображаю: у Ляховского дочь, у Половодова сестра, у Веревкиных дочь, у Бахаревых целых две…
Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше, как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли,
вот какая штука: есть такой водяной жук! — черт его знает, как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк,
а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука,
а глиста жрет червяка… Так
и наша Хиония Алексеевна жрет нас,
а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
«
Вот этой жениха не нужно будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет в девках, как эти принцессы, которые умеют только важничать… Еще считают себя образованными девушками,
а когда пришла пора выходить замуж, — так я же им
и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
— Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только
вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь… Ей-богу! Опять, тоже
вот идешь по ровному месту,
а левая нога начнет задирать
и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.
— Устрой, милостивый господи, все на пользу… — вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. — Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо…
Вот думать, так не придумать!..
А из себя-то какой молодец… в прероду свою вышел. Отец-от вон какое дерево был: как, бывало, размахнется да ударит, так замертво
и вынесут.
— Теперь уж ничего не поделаешь…
А вот вы, козочка, кушайте поменьше —
и талия будет. Мы в пансионе уксус пили да известку ели, чтобы интереснее казаться…
— Гм… я думал, лучше. Ну, да об этом еще успеем натолковаться!
А право, ты сильно изменился…
Вот покойник Александр-то Ильич, отец-то твой, не дожил… Да.
А ты его не вини. Ты еще молод, да
и не твое это дело.
—
А вот поживи с мое, тогда
и сам узнаешь, что
и чего стоит.
— Будет вам, стрекозы, — строго остановила Марья Степановна, когда всеми овладело самое оживленное настроение, последнее было неприлично, потому что Привалов был все-таки посторонний человек
и мог осудить. — Мы
вот все болтаем тут разные пустяки,
а ты нам ничего не расскажешь о себе, Сергей Александрыч.
— На
вот, жил пятнадцать лет в столице, приехал —
и рассказать нечего. Мы в деревне, почитай, живем,
а вон какие россказни распустили.
— Да ведь пятнадцать лет не видались, Надя… Это
вот сарафан полежит пятнадцать лет,
и у того сколько новостей: тут моль подбила, там пятно вылежалось. Сергей Александрыч не в сундуке лежал,
а с живыми людьми, поди, тоже жил…
—
А вот сейчас… В нашем доме является миллионер Привалов; я по необходимости знакомлюсь с ним
и по мере этого знакомства открываю в нем самые удивительные таланты, качества
и добродетели. Одним словом, я кончаю тем, что начинаю думать: «
А ведь не дурно быть madame Приваловой!» Ведь тысячи девушек сделали бы на моем месте именно так…
— Да, сошла, бедная, с ума…
Вот ты
и подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел — все равно как в чужое место, еще хуже.
А знаешь, что загубило всех этих Приваловых? Бесхарактерность. Все они — или насквозь добрейшая душа, или насквозь зверь; ни в чем середины не знали.
—
Вот, Вася,
и на нашей улице праздник, — говорил Гуляев своему поверенному. —
Вот кому оставлю все,
а ты это помни: ежели
и меня не будет, — все Сергею…
Вот мой сказ.
Вот когда за ней будут ухаживать, все будут заискивать,
а она этак свысока посмотрит на них
и улыбнется только.
«
А там женишок-то кому еще достанется, — думала про себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine ваша нос кверху задирает. Не велика в перьях птица: хороша дочка Аннушка, да хвалит только мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец
и кощей,
а если взять Зосю, —
вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем взяла… Да-с!.. Не чета гордячке Nadine…»
— Ты бы сходил к Ляховскому-то, — советовала она Привалову материнским тоном, — он хоть
и басурман,
а всех умнее в городе-то.
Вот тоже к Половодову надо.
—
А хоть бы
и так, — худого нет; не все в девках сидеть да книжки свои читать.
Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог
и не посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке пошел,
а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год шел. Да отец-то чего смотрит?
—
Вот ты
и оставайся с своей книгой,
а Сергей Александрыч поедет к Ляховскому да на Зосе
и женится.
—
Вот уж воистину сделали вы мне праздник сегодня… Двадцать лет с плеч долой. Давно ли
вот такими маленькими были,
а теперь…
Вот смотрю на вас
и думаю: давно ли я сама была молода,
а теперь… Время-то, время-то как катится!
— Нет, для вас радость не велика,
а вот вы сначала посоветуйтесь с Константином Васильичем, — что он скажет вам,
а я подожду. Дело очень важное,
и вы не знаете меня.
А пока я познакомлю вас, с кем нам придется иметь дело… Один из ваших опекунов, именно Половодов, приходится мне beau fr####re'ом, [зятем (фр.).] но это пустяки… Мы подтянем
и его. Знаете русскую пословицу: хлебцем вместе,
а табачком врозь.
— Об этом мы еще поговорим после, Сергей Александрыч,
а теперь я должен вас оставить… У меня дело в суде, — проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. — Через час я должен сказать речь в защиту одного субъекта, который убил троих. Извините, как-нибудь в другой раз… Да
вот что: как-нибудь на днях загляните в мою конуру, там
и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать… не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли; не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы
и с голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч…
А я
вот что скажу: прожил ты в Узле три недели
и еще проживешь десять лет — нового ничего не увидишь Одна канитель: день да ночь —
и сутки прочь,
а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
— Ах, Сережа, Сережа… — шептал Бахарев, качая головой. — Добрая у тебя душа-то… золотая… Хорошая ведь в тебе кровь-то. Это она сказывается. Только… мудреное ты дело затеваешь, небывалое…
Вот я — скоро
и помирать пора,
а не пойму хорошенько…
—
А я все-таки знаю
и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к рукам
и Привалова
и опекунов… Да. Пусть Бахаревы останутся с носом
и любуются на свою Nadine,
а мы женим Привалова на Алле…
Вот увидите. Это только нужно повести дело умненько: tete-a-tete, [свидание наедине (фр.).] маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка… Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину, —
и сейчас глаза за корсет.
Вот мы…
— Отличный старичина, только
вот страстишка к картишкам все животы подводит. Ну что, новенького ничего нет?
А мы с вами сегодня сделаем некоторую экскурсию: перехватим сначала кофеев у мутерхен,
а потом закатимся к Половодову обедать. Он, собственно, отличный парень, хоть
и врет любую половину.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты на коленях перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да…
Вот тебе деньги,
и чтобы завтра они у меня на столе лежали.
Вот тебе мой сказ,
а векселей твоих даром не надо, — все равно на подтопку уйдут.
—
Вот и отлично: было бы желание,
а обстоятельства мы повернем по-своему. Не так ли? Жить в столице в наше время просто грешно. Провинция нуждается в людях, особенно в людях с серьезным образованием.
— Дело не в персоне,
а в том… да
вот лучше спроси Александра Павлыча, — прибавила Антонида Ивановна. — Он, может быть,
и откроет тебе секрет, как понравиться mademoiselle Sophie.
«Ну, да это пустяки: было бы болото — черти будут, — утешал себя Половодов; он незаметно для себя пил вино стакан за стаканом
и сильно опьянел. —
А вот дядюшка — это в своем роде восьмое чудо света… Ха-ха-ха!.. Перл…»
—
А я тебе
вот что скажу, — говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты
и предложи свои услуги. Старуха без ума тебя любит
и даже похудела за эти дни.
— Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул,
а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был,
а то о тебе же сердце болит…
Вот отец-то какой у нас: чуть что —
и пошел…
— Знаю, что тяжело, голубчик. Тебе тяжело,
а мне вдвое, потому что приехал ты на родную сторону,
а тебя
и приголубить некому.
Вот нету матери-то, так
и приласкать некому… Бранить да началить всегда мастера найдутся,
а вот кто пожалеет-то?
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле,
и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна,
и полнотой,
и лицом,
и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «
вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает,
а у Верочки кожа смуглая
и волосы на руках, как у мужчины».
Мать — немка, хоть
и говорит с Хиной по-французскому; отец на дьячка походит,
а вот — взять хоть ту же Антониду Ивановну, — какую красоту вырастили!..
— Мудрено что-то, — вздыхала Марья Степановна. — Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру недостает: собирается-собирается куда-нибудь,
а глядишь — попал в другое место. Теперь
вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится
и как будто он ее даже боится… Легкое ли место — такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться!
И она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла, слова спросту не молвит.
А вот другое дело, когда мы будем рассматривать нашу частную жизнь, наше миросозерцание, наши нравственные понятия, стремления
и желания…
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть…
Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас на улице,
а вы сделали вид, что не узнали меня,
и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с вашей стороны.
— Ничего не ворую…
вот сейчас провалиться, Игнатий Львович. Барышня приказали Тэку покормить, ну я
и снес. Нет, это вы напрасно: воровать овес нехорошо… Сейчас провалиться…
А ежели барышня…
— Не могу знать!..
А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь…
а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь…
а? «Дескать,
вот я приду к барину
и буду просить денег,
а барин запустит руку в конторку
и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь…
а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
— Купцы…
Вот и ступай к своим Панафидиным, если не умел жить здесь. Твой купец напьется водки где-нибудь на похоронах, ты повезешь его,
а он тебя по затылку…
Вот тебе
и прибавка!
А ты посмотри на себя-то, на рожу-то свою — ведь лопнуть хочет от жиру,
а он — «к Панафидиным… пять рублей прибавки»! Ну, скажи, на чьих ты хлебах отъелся, как боров?
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь…
вот сколько получает чиновник!
А ведь он благородный, у него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку…
А ты что? Ну, посмотри на себя в зеркало: мужик,
и больше ничего… Надел порты да пояс —
и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
— Именно? — повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. —
А это
вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все,
и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем… Логика здесь бессильна,
а человек поступает так,
а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают…
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата
и знал, что Привалов не болен,
а просто заперся у себя в комнате, никого не принимает
и сам никуда не идет.
Вот уж третья неделя пошла, как он
и глаз не кажет в бахаревский дом,
и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
— Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч приехал…
А уж я по его образине вижу, што он не с добром приехал:
и черт чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как бы Василия-то Назарыча не испужал… Ей-богу!
Вот я
и забежал к вам… потому…
— Раньше-то бывал,
а вот теперь которую неделю
и глаз не кажет. Не знаю уж, што с ним такое попритчилось.
— Цветет-то она цветет, да кабы не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам знаешь, девичья краса до поры до время,
а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то,
а вот счастья господь
и не посылает… Долго ли до греха — гляди,
и завянет в девках.
А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка.
И в кого уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
Собственно, мебель ничего не стоила: ну, ковры, картины, зеркала еще туда-сюда;
а вот в стеклянном шкафике красовались японский фарфор
и китайский сервиз — это совсем другое дело,
и у Хины потекли слюнки от одной мысли, что все эти безделушки можно будет приобрести за бесценок.
— Видишь, Надя, какое дело выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да
и не думал, как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том свете,
а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву,
и за капиталом дело бы не стало,
а теперь… Не знаю
вот, что еще в банке скажут: может,
и поверят.
А если не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.