Неточные совпадения
— Да ведь
я к слову сказал, а
ты сейчас на стену полез.
— А не болтай глупостев, особливо чего не знаешь. Ну, зачем пришел-то? Говори, а то
мне некогда с
тобой балясы точить…
— Я-то и хотел поговорить с
тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем.
Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Так
я насчет компании… Может, и
ты согласишься. За этим и шел к
тебе… Верное золото.
— Да
ты в уме ли, Шишка?
Я пойду искать золото, чтобы сбивать народ с Балчуговских промыслов?.. Да еще с
тобой?.. Ха-ха!..
— А ведь
ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж как пить дадут.
Ты их только помани… Теперь за ними не уследишь днем с огнем, а тогда и подавно! Только,
я думаю, — прибавил он, — врешь
ты все…
— Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, — ответил Матюшка. — Сказывают, Кедровская дача на волю выходит… Вот делай заявку, а
я местечко
тебе укажу.
— А ежели, например, следователь бумагу заставит подписывать?! Нет, неладное
ты удумал, Андрон Евстратыч…
Меня ровно кто под коленки ударил.
— Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! — повторял он с азартом. — Все покажу, как было дело. И все другие покажут.
Я ведь смекаю, для чего
тебе это надобно… Ох, смекаю!..
— Да
я… как гвоздь в стену заколотил: вот
я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У
меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а
я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое
ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни
мне приходится по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел
ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько
тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
—
Я, что же
я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое дело самое маленькое в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо.
Ты — сын, Яков Родионыч:
тебе много поближее… Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он в сердцах…
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и
тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у
меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня своим умом устроилась…
— Как куда? Поедем в Тайболу…
Тебе одному не управиться, а уж
я, брат, из горла добуду. Эй, Окся, волоки
мне картуз…
— Ну
ты, дерево, смотри у
меня! — пригрозил ей отец. — Чтобы к вечеру работа была кончена…
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что
ты на
меня натакался, Яша, а то одному-то
тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот что, други, надо
мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело.
Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к
тебе, Тарас, по пути заверну.
— Ах, и хитер
ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое то есть живое место попал… Семь бед — один ответ. Когда
я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а только
я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь… Не тронь!..
— А
ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить…
Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький, и знать ничего не хочу. Вот каков Тарас Мыльников!
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. — И достанется бабам… ах как достанется! А
ты, Яша, ко
мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть… Вот это какое дело, Яша!
— Уж
я все устрою, шурин… все!.. У
меня, брат, Родивон Потапыч не отвертится…
Я его приструню. А
ты, Акинфий Назарыч, соблаговоли
мне как-нибудь выросточек: у
тебя их много, а
я сапожки сошью. Ух, у
меня ловко моя Окся орудует…
—
Ты у
меня поворчи! — крикнула мать. — Зубы-то долги стали…
— Порядков не знаете?! — крикнул старик и топнул ногой. —
Ты у
меня смотри, потатчица…
— А вот это самое… Будет
тебе надо
мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора
мне и своим умом жить… Выдели
меня, и конец тому делу. Купи
мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там
я сам…
— Правильно, Яша! — поощрял Мыльников. — У
меня в суседях место продается, первый сорт.
Я его сам для себя берег, а
тебе, уж так и быть, уступаю…
— Да
ты не больно!.. — кричал Мыльников уже в сенях. — Ишь какой выискался… Мы тоже и сами с усами!.. Айда, Яша, со
мной…
— Дурак! — обругал старик, отталкивая Ганьку. — А
ты, Яшка, подождешь
меня здесь!..
— Парня
я к
тебе привел, Степан Романыч… Совсем от рук отбился малый: сладу не стало. Так
я тово… Будь отцом родным…
— Вот что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. —
Мне тоже необходимо с
тобой поговорить.
— Никак невозможно, Степан Романыч!.. Словечко бы
мне с
тобой еще надо сказать…
— Да уж четвертые сутки… Вот
я и хотел попросить
тебя, Степан Романыч, яви
ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с
тобой, а девку вороти. Служил
я на промыслах верой и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу и то косточку бросают…
— Ах, дедушка, как это
ты не поймешь, что
я ничего не могу сделать!.. — взмолился Карачунский. — Уж для тебя-то
я все бы сделал.
— У
тебя все причина… А вот
я не погордилась и сама к
тебе приехала. Угощай гостью…
— Да
ты слушай, умная голова, когда говорят…
Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно
тебе говорю.
Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь
ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Будь ей заместо матери… — упрашивала Устинья Марковна, кланяясь в ноги. — Я-то слаба, не умею, а Родион Потапыч перестрожит.
Ты уж лучше…
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А
я вот что
тебе скажу, Лукерья: погоди малость,
я оболокусь да провожу
тебя до Краюхина увала. Мутит
меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь…
— Вот
ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а
я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— Ну, прощай, Родион Потапыч… Так
ты тово, Феню-то добывай из Тайболы да вези ко
мне на Фотьянку, утихомирим девку, коли на то пойдет.
— Обыкновенно,
ты ответишь, — сказал Лучок. —
Ты жалованья-то пятьдесят целковых получаешь, ну, значит, кругом и будешь виноват… А с
меня за двадцать-то целковых не много возьмешь.
—
Ты еще разговаривать у
меня, мокрое рыло?!
— Не девушкой
я за
тебя выходила замуж… — шептали побелевшие губы. — Нет моей в том вины, а забыть не могла. Чем
ты ко
мне ласковее, тем
мне страшнее. Молчу, а у самой сердце кровью обливается.
—
Я сама себя осудила, Родион Потапыч, и горше это было
мне каторги. Вот сыночка
тебе родила, и его совестно. Не корил
ты меня худым словом, любил, а
я все думала, как бы мы с
тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Ох, скоро помру, Ермолай Семеныч… Жаль ведь
мне глядеть на
тебя, как
ты со
мной маешься.
— А
тебе какая печаль?.. Х-хе… Никто не укажет Тарасу Мыльникову: сам большой, сам маленький. А
ты, Ермолай Семеныч, теперь надо
мной шутки шутишь, потому как
я шваль и больше ничего…
— А что, ежели, например, богачество у
меня, Ермолай Семеныч? Ведь
ты первый шапку ломать будешь, такой-сякой… А
я шубу енотовую надену, серебряные часы с двум крышкам, гарусный шарф да этаким чертом к
тебе подкачу. Как
ты полагаешь?
— Ах
ты, курицын сын!.. Да
я, может, весь Балчуговский завод куплю и выворочу его совершенно наоборот… Вот
я каков есть человек…
— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так
я говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы-то с
тобой еще в свойстве состоим по бабушкам.
— Тятенька, родимый, куда
ты везешь
меня? — взмолилась Феня.
—
Ты посиди здесь, жар-птица, а
я пока потолкую с отцом, — сказала она, припирая дверь на всякий случай железной задвижкой.
—
Ты с нее одежу-то ихнюю сыми первым делом… Нож
мне это вострый. А ежели нагонят из Тайболы да будут приставать, так
ты мне дай знать на шахты или на плотину:
я их живой рукой поверну.