Неточные совпадения
Это были совсем легкомысленные слова для убеленного сединами старца
и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост на золотых промыслах Кишкин был известен под именем Шишки, как прежде его называли
только за глаза, а теперь прямо в лицо.
— А дело есть, Родион Потапыч.
И немаленькое дельце. Да… А ты тут старателей зоришь? За ними, за подлецами,
только не посмотри…
В первое мгновение Зыков не поверил
и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика,
и он смущенно пробормотал...
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а
только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города
и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как в чашке каша, а тогда
и расползутся… Их
только помани. Народ отпетый.
— А ведь ты верно, — уныло согласился Зыков. — Потащат наше золото старателишки. Это уж как пить дадут. Ты их
только помани… Теперь за ними не уследишь днем с огнем, а тогда
и подавно!
Только, я думаю, — прибавил он, — врешь ты все…
Наступила неловкая пауза. Котелок с картофелем был пуст. Кишкин несколько раз взглядывал на Зыкова своими рысьими глазками, точно что хотел сказать,
и только жевал губами.
— Взорвет? Божья воля…
Только ведь наше дело привычное. Я когда
и сплю, так диомид под постель к себе кладу.
Объездной спешился
и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой
и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а
только лукаво скалила белые зубы. Когда объездной хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик...
Ругавшийся с объездным мужик в красной рубахе
только что вылез из дудки. Он был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной,
и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид.
Как ни бился Кишкин, но так ничего
и не мог добиться: Турка точно одеревенел
и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется,
только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
—
И что
только будет? В том роде, как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под конпанией-то, а тут нá, работай где хошь.
Отношения с жениной родней тоже были довольно натянуты,
и Зыков делал исключение
только для одной тещи, в которой, кажется, уважал подругу своей жены по каторге.
Из всей семьи Родион Потапыч любил
только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков, так
и перестарок.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл
и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе
и пришел домой
только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что
и ночь Яша спал очень скверно,
и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех
и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а
только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Окся
только широко улыбнулась, показав два ряда белых зубов. Чадолюбивый родитель, отъехав шагов двадцать, оглянулся, погрозил Оксе кулаком
и проговорил...
—
Только припасай денег, Андрон Евстратыч, а уж я тебе богачество предоставлю! — хвастался Мыльников. — Я в третьем году шишковал в Кедровской, так завернул на Пронькину-то вышку…
И местечко
только!
— Ах,
и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое то есть живое место попал… Семь бед — один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а
только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь… Не тронь!..
Гостей едва выпроводили. Феня горько плакала. Что-то там будет, когда воротится домой грозный тятенька?.. А эти пьянчуги
только ее срамят…
И зачем приезжали, подумаешь: у обоих умок-то ребячий.
Ермошка любил, когда его ругали, а чтобы потешиться, подстегнул лошадь веселых родственников,
и они чуть не свалились вместе с седлом. Этот маленький эпизод несколько освежил их,
и они опять запели во все горло про сибирского генерала.
Только подъезжая к Балчуговскому заводу, Яша начал приходить в себя: хмель сразу вышибло. Он все чаще
и чаще стал пробовать свой затылок…
Сама Устинья Марковна чувствовала
только одно: что у нее вперед
и язык немеет,
и ноги подкашиваются.
—
И ты тоже хорош, — корил Яша своего сообщника. —
Только языком здря болтаешь… Ступай-ка вот, поговори с тестем-то.
—
И не маленькое дельце, Родивон Потапыч,
только пусть любезная наша теща Устинья Марковна как быдто выдет из избы. Женскому полу это не следствует
и понимать…
Родион Потапыч с ужасом посмотрел на строптивца, хотел что-то сказать, но
только махнул рукой
и бессильно опустился на диван.
Устинья Марковна так
и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но
только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу
и пошел из избы, бросилась за ним.
Гости Карачунского из уважения к знаменитому «приисковому дедушке»
только переглядывались, а хохотать не смели, хотя у Оникова уже морщился нос
и вздрагивала верхняя губа, покрытая белобрысыми усами.
— А я
только сегодня узнал, дедушка:
и до глухого вести дошли. Вон Оников слышал на фабрике… Все болтают про Кишкина.
— Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я
только одному дивлюсь, что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены? Все дача была казенная
и вдруг будет вольная. Какой же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу, как свиньи, растащат все золото, а потом
и бросят все… Казенного добра жаль.
Даже сам Родион Потапыч не понимал своего главного начальника
и если относился к нему с уважением, то исключительно
только по традиции, потому что не мог не уважать начальства.
Но что поделаешь, когда
и тут приходилось
только сводить концы с концами, потому что компания требовала
только дивидендов
и больше ничего знать не хотела, да
и главная сила Балчуговских промыслов заключалась не в жильном золоте, а в россыпном.
На «пьяном дворе» Карачунский осмотрел кучки добытого старателями кварца
и только покачал головой.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился
и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике
и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак
и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась
только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
С появлением баушки Лукерьи все в доме сразу повеселели
и только ждали, когда вернется грозный тятенька. Устинья Марковна боялась, как бы он не проехал ночевать на Фотьянку, но Прокопию по дороге кто-то сказал, что старика видели на золотой фабрике. Родион Потапыч пришел домой
только в сумерки. Когда его в дверях встретила баушка Лукерья, старик все понял.
Ночь была темная,
и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили
и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Обыкновенно, там, в Расее-то,
и слыхом не слыхали, что такое есть каторга, а
только словом-то пугали: «Вот приведут в Сибирь на каторгу, так там узнаете…»
И у меня сердце екнуло, когда завиделся завод, а все-таки я потихоньку отвечаю Марфе Тимофеевне: «Погляди, глупая, вон церковь-то…
Родион Потапыч что-то хотел сказать, но
только застонал
и отвернулся: по лицу у него катились слезы. Баушка Лукерья отлично поняла это безмолвное горе: «Эх, если б жива была Марфа Тимофеевна, разве бы она допустила до этого!..»
Знал он дело на редкость,
и в трудных случаях Родион Потапыч советовался
только с ним, потому что горных инженеров
и самого Карачунского в приисковом деле в грош не ставил.
Он ни разу в жизнь свою не хворал
и теперь
только горько покачал головой.
Он очень полюбил молодого Зыкова
и устроил так, что десятилетняя каторга для него была не в каторгу, а в обыкновенную промысловую работу, с той разницей, что
только ночевать ему приходилось в остроге.
Да что
только было тогда, теперь даже
и вспоминать как-то странно, точно все это во сне привиделось.
Ее
только что пригнали из России,
и Антон Лазарич сразу заметил красивую каторжанку.
Родион Потапыч числился в это время на каторге
и не раз был свидетелем, как Марфа Тимофеевна возвращалась по утрам из смотрительской квартиры вся в слезах. Эти ли девичьи слезы, девичья ли краса,
только начал он крепко задумываться… Заметил эту перемену даже Антон Лазарич
и не раз спрашивал...
Запала крепкая
и неотвязная дума Родиону Потапычу в душу,
и он
только выжидал случая, чтобы «порешить» лакомого смотрителя, но его предупредил другой каторжанин, Бузун, зарезавший Антона Лазарича за недоданный паек.
Хорошо
и любовно зажил Родион Потапыч с молодой женой
и никогда ни одним словом не напоминал ее прошлого: подневольный грех в счет не шел. Но Марфа Тимофеевна все время замужества оставалась туманной
и грустной
и только перед смертью призналась мужу, чтó ее заело.
Тогда, между прочим, спасся
только чудом Кишкин, замешанный в этом деле: какой-нибудь один час —
и он улетел бы в Восточную Сибирь, да еще прошел бы насквозь всю «зеленую улицу».
Последние пять лет Балчуговские заводы существовали
только на бумаге, когда явился генерал Мансветов
и компания.
Каждое утро у кабака Ермошки на лавочке собиралась целая толпа рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань. А солнышко уже светило по-весеннему,
и рвань ждала того рокового момента, когда «тронется вешняя вода».
Только бы вода взялась, тогда всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
Детей у них не было,
и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей
и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но не так вышло. Когда Ермошка узнал, как ушла Феня из дому убегом, то развел
только руками
и проговорил...
Ермошка колотил ее
только под пьяную руку
и давно извел бы вконец, если бы не боялся ответственности.
Эти сцены повторялись слишком часто, чтобы обращать на себя серьезное внимание. Мыльникову никто не верил,
и только удивлялись, откуда он берет деньги на пьянство.