Неточные совпадения
Кишкин сильно торопился и смешно шагал
своими короткими ножками. Зимнее серое утро застало его уже за Балчуговским заводом,
на дороге к Фотьянке. Легкий морозец бодрил старческую кровь, а падавший мягкий снежок устилал изъезженную дорогу точно ковром. Быстроту хода много умаляли разносившиеся за зиму валенки,
на которые Кишкин несколько раз поглядывал с презрением и громко говорил в назидание самому себе...
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков
на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в
свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
Наступила неловкая пауза. Котелок с картофелем был пуст. Кишкин несколько раз взглядывал
на Зыкова
своими рысьими глазками, точно что хотел сказать, и только жевал губами.
На правом берегу Балчуговки тянулся каменистый увал, известный под именем Ульянова кряжа. Через него змейкой вилась дорога в Балчуговскую дачу. Сейчас за Ульяновым кряжем шли тоже старательские работы. По этой дороге и ехал верхом объездной с кружкой, в которую ссыпали старательское золото. Зыков расстегнул
свой полушубок, чтобы перепоясаться, и Кишкин заметил, что у него за ситцевой рубахой что-то отдувается.
— По рублю шести гривен, Андрон Евстратыч. Обидная наша работа.
На харчи не заробишь, а что одежи износим, что обуя, это уж
свое. Прямо — крохи…
Фотьянка залегла двумя сотнями
своих почерневших избенок
на низменном левом берегу Балчуговки, прижатой здесь Ульяновым кряжем.
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой
на один глаз.
На сходках он был первый крикун.
На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал
на него
своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как
на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и
своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то
на стену полезет.
Нагорные особенно гордились этой церковью, так как
на Низах
своей не было и швали должны были ходить молиться в Нагорную.
Вторая жена была взята в
своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет
на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
Сам старик жил в передней избе, обставленной с известным комфортом:
на полу домотканые половики из ветоши, стены оклеены дешевенькими обоями, русская печь завешена ситцевой занавеской, у одной стены
своей, балчуговской, работы березовый диван и такие же стулья, а
на стене лубочные картины.
Родион Потапыч почему-то делал такой вид, что совсем не замечает этого покорного зятя, а тот, в
свою очередь, всячески старался не попадаться старику
на глаза.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого дела… да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь
на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня
своим умом устроилась…
— Андрону Евстратычу! — крикнул Мыльников еще издали, взмахивая
своим картузом. — Погляди-ка, как Тарас Мыльников
на тестевых лошадях покатывается…
Яша моргал глазами, гладил
свою лысину и не смел взглянуть
на стоявшую посреди избы старуху.
Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь
своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни и пугливо смотрела
на брата и
на зятя
своими большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.
Когда гости нагрузились в достаточной мере, баушка Маремьяна выпроводила их довольно бесцеремонно. Что же, будет, посидели, выпили — надо и честь знать, да и дома ждут. Яша с трудом уселся в седло, а Мыльников занес уже половину
своего пьяного тела
на лошадиный круп, но вернулся, отвел в сторону Акинфия Назарыча и таинственно проговорил...
Вот уже стало и темнеться, значит близко шести часов, а в семь свисток
на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым делом хватится
своей Фени.
Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель выгонит
на улицу?.. Пока большие бабы судили да рядили, Наташка не принимала в этом никакого участия. Она пестовала
своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.
— Пора мне и
свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет
на волю Кедровская дача, так надо не упустить случая… Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
Господский дом
на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил
на промыслах уже лет двенадцать и давно был
своим человеком.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал
своими большими сапогами по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел
на кончик стула и весь вытянулся.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и
на шахтах, я и
на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в
свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Старик так и ушел, уверенный, что управляющий не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов — и вдруг не может отодрать Яшку?..
Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел
на последнюю ступеньку лестницы, положив голову
на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
Утром
на другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время
на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал
свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал
свое розовое лицо в зеркале.
Феня ужасно смущалась
своего первого визита с мужем в Балчуговский завод и надвинула новенький шерстяной платок
на самые глаза.
В этом хорошем настроении Карачунский возвращался домой, но оно было нарушено встречей
на мосту целой группы
своих служащих.
— Бывал он и у нас в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте
своего крестного…» Крестным себя звал. Бабенки улещали его и за себя, и за мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно было
на него смотреть
на пьяного-то…
Кроме
своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов, в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания
на самом месте работ; это было домашнее дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом
на страх другим.
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала такая красивая да белая, точно восковая. Вместе с ней белый свет закрылся для Родиона Потапыча, и
на всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он вторую жену, но счастья не воротил, по пословице: покойник у ворот не стоит, а
свое возьмет. Поминкой по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
Только раз в течение
своей службы он покривил душой, именно — в пятидесятых годах, когда
на Урал тайно приехал казенный фискал.
Водворение компании сразу подняло дело, и Родион Потапыч ожил, перенеся
на компанейское дело все
свои крепостные симпатии.
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со
своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании
на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
В люди он вышел через жену Дарью, которая в
свое время состояла «
на положении горничной» у старика Оникова во времена его грозного владычества.
Он сейчас же женился
на Дарье и зажил
своим домом, как следует справному мужику, а впоследствии уже открыл кабак и лавку.
Самоунижение Дарьи дошло до того, что она сама выбирала невест
на случай
своей смерти, и в этом направлении в Ермошкином доме велись довольно часто очень серьезные разговоры.
На Мутяшку образовался даже
свой курс.
В конце шестидесятых годов, когда начиналась хивинская война, вдруг образовался громадный спрос
на балчуговский сапог, и Тарас бросил
свое столярное дело.
Свое прозвище он получил от клейм
на висках.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них
свое на уме…
Так Феня и осталась
на Фотьянке. Баушка Лукерья несколько дней точно не замечала ее: придет в избу, делает какое-нибудь
свое старушечье дело, а
на Феню и не взглянет.
— Очень уж просты
на любовь-то мужики эти самые, — ворчала старуха, свертывая дареное платье. — Им ведь чужого-то века не жаль, только бы
свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не стало вашего брата, девок… А ты у меня пореви,
на поклоны поставлю.
Конечно, подневольное наше девичье дело было, а пригнали нас
на каторгу в Балчуги, тут покойничек Антон Лазарич лакомство
свое тешил.
Феня внимательно слушала неторопливую баушкину речь и проникалась прошлым страшным горем, какое баушка принесла из далекой Расеи сюда,
на каторгу. С детства она слышала все эти рассказы, но сейчас баушка Лукерья гнула
свое, стороной обвиняя Феню в измене православию. Последнее испугало Феню, особенно когда баушка Лукерья сказала...
— Тогда другой разговор… Только старые люди сказывали, что свинья не родит бобра. Понадеялась ты
на любовные речи
своего Акинфия Назарыча прежде времени…
Разговор оказался короче воробьиного носа: баушка Лукерья говорила
свое, Кожин
свое. Он не стыдился
своих слез и только смотрел
на старуху такими страшными глазами.
Когда-то у Кишкина был
свой дом и полное хозяйство, а теперь ему приходилось жаться
на квартире, в одной каморке, заваленной всевозможным хламом.
Стяжатель по натуре, Кишкин тащил в
свою каморку решительно все, что мог достать тем или другим путем: старую газету, которую выпрашивал почитать у кого-нибудь из компанейских служащих, железный крюк, найденный
на дороге, образцы разных горных пород и т. д.
Старуха сдалась, потому что
на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц да еще сказал, что будет жить только наездом. Приехал Ястребов
на тройке в
своем тарантасе и произвел
на всю Фотьянку большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась
на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за другой. Золотопромышленники ехали отдельно в
своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался
на народе и прислушивался, о чем галдят.