Неточные совпадения
Наша публика похожа
на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает
свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.
Я велел положить чемодан
свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся
на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха.
За неимением комнаты для проезжающих
на станции, нам отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил
своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник — единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.
Раз приезжает сам старый князь звать нас
на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было
свое на уме.
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело:
на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне
на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я
на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с
своей стройной поступью, с
своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза
своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Митька принес шпагу. Исполнив долг
свой, сел я к нему
на кровать и сказал...
Мало-помалу она приучилась
на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала
свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты.
Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли
на снегу; месяц бледнел
на западе и готов уж был погрузиться в черные
свои тучи, висящие
на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих
на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из
своего тряского экипажа.
— Правда, правда! — отвечала она, — я буду весела. — И с хохотом схватила
свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было продолжительно; она опять упала
на постель и закрыла лицо руками.
Вот смотрю: из леса выезжает кто-то
на серой лошади, все ближе и ближе, и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во ста от нас, и начал кружить лошадь
свою как бешеный.
Когда я увидел Бэлу в
своем доме, когда в первый раз, держа ее
на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою…
Вот наконец мы были уж от него
на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или хуже наших, только, несмотря
на все его старания, она не больно подавалась вперед. Я думаю, в эту минуту он вспомнил
своего Карагёза…
Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал
на руках
своих женщину, окутанную чадрою…
Он стал
на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал
свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему
свою душу…
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал
на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за
свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Первый день я провел очень скучно;
на другой рано утром въезжает
на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я предложил ему
свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот
на манер улыбки. Такой чудак!..
— Слава Богу! — сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время. — Экая чудная коляска! — прибавил он, — верно какой-нибудь чиновник едет
на следствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не
свой брат, растрясут хоть англинскую!
Максим Максимыч сел за воротами
на скамейку, а я ушел в
свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; хотя, по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие
свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел
на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими…
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина
на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь
свою. Когда-нибудь и она явится
на суд света; но теперь я не смею взять
на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак
свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Она села против меня тихо и безмолвно и устремила
на меня глаза
свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью.
Часа через два, когда все
на пристани умолкло, я разбудил
своего казака. «Если я выстрелю из пистолета, — сказал я ему, — то беги
на берег». Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня
на краю спуска; ее одежда была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.
Пробираясь берегом к
своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел
на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп
на Эльбрус; между ними было два гувернера с
своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.
Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил
свой стакан
на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь
на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не
на шутку, — поэт
на деле всегда и часто
на словах, хотя в жизнь
свою не написал двух стихов.
Последнюю половину
своей жизни она провела в Москве и тут
на покое растолстела.
— Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? — она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а
на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило
своей выразительностию.
— Что он вам рассказывал? — спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю —
свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, — вы не
на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»
Мы встречаемся каждый день у колодца,
на бульваре; я употребляю все
свои силы
на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, — и мне почти всегда удается.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив
свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее
на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза
своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее
на упрек.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с
своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок —
на память?.. А смешно подумать, что
на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
Она смутилась, — но отчего? от
своей ошибки или оттого, что мой ответ ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было справедливо. Грушницкий бросил
на меня недовольный взгляд.
Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи — счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка
на ее шее прикрыта была фермуаром. Она говорила
своему кавалеру, драгунскому капитану...
— Вы странный человек! — сказала она потом, подняв
на меня
свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись.
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь
на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все женщины, — впустило
свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, — а это великий признак!
Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать
свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам;
на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в
своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, — говорил он, —
на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если
на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это — ворота, образованные природой; они подымаются
на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает
на мир
свой последний пламенный взгляд.
Я не обращал внимание
на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал. Когда мы выбрались
на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала
свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова — из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему
на шею. Но после некоторого молчания он встал с
своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».
Я готов
на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь
свою, даже честь поставлю
на карту… но свободы моей не продам.
Через минуту я был уже в
своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь
на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.
Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять
на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда
свою будущность в здешнем мире.
Это немножко похоже
на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее
своих товарищей.
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел
на охоту… я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать
свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы
своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались
на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим
своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.