Неточные совпадения
Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины
своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились
на их отвагу.
Взгляни
на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством
своим всех прочих гадов превосходит и затемняет.
Взгляни, наконец,
на собственную
свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части.
Изложив таким манером нечто в
свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму,
на семи горах построен,
на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
А именно: в день битвы, когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном исходе
своего дела, прибегли к колдовству: пустили
на кособрюхих солнышко.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как
свои пять пальцев знал. Он вывел их
на торную дорогу и привел прямо к князю
на двор.
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю
свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят:
на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
Люди только по нужде оставляли дома
свои и,
на мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились.
И остался бы наш Брудастый
на многие годы пастырем вертограда [Вертоград (церковно-славянск.) — сад.] сего и радовал бы сердца начальников
своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в
своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в самом ее разгаре.
Призвали
на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам
свою собственную голову?
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю
свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
Между тем измена не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения
своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента явились
на сей раз исключительно женщины.
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала
свои претензии единственно
на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Они тем легче могли успеть в
своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но
на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали
свои права
на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате
на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать
свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
— А
на что мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в глаза, — у меня
свой муж хорош.
С
своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и
на всю улицу орала...
«Новая сия Иезавель, [По библейскому преданию, Иезавель, жена царя Израиля Ахава, навлекла
своим греховным поведением гнев бога
на израильский народ.] — говорит об Аленке летописец, — навела
на наш город сухость».
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал
своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили
на бригадиров двор.
Рапортовал так: коли хлеба не имеется, так по крайности пускай хоть команда прибудет. Но ни
на какое
свое писание ни из какого места ответа не удостоился.
Смотрел бригадир с
своего крылечка
на это глуповское «бунтовское неистовство» и думал: «Вот бы теперь горошком — раз-раз-раз — и се не бе!!» [«И се не бе» (церковно-славянск.) — «и этого не стало», «и этого не было».]
Жил он где-то
на «болоте» в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки, которая за
свое легкомыслие пользовалась прозвищем «козы» и «опчественной кружки».
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо
на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить
свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли
на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались
на месте, чтобы засвидетельствовать.
Несмотря, однако,
на раскол, дело, затеянное глуповцами
на «болоте», шло
своим чередом.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел
свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал
на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили
на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в
свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
Как люди, чувствующие кровную обиду и не могущие отомстить прямому ее виновнику, они срывали
свою обиду
на тех, которые напоминали им об ней.
Он забрался с Домашкой
на вышку градоначальнического дома и первый день
своего торжества ознаменовал тем, что мертвецки напился пьян с новой жертвой
своего сластолюбия…
6-го числа утром вышел
на площадь юродивый Архипушко, стал середь торга и начал раздувать по ветру
своей пестрядинной рубашкой.
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по
своим домам, и не было слышно в тот день
на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
Человек так свыкся с этими извечными идолами
своей души, так долго возлагал
на них лучшие
свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к
своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города
на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил
на выгоне легко уступающий чернозем.
— Ну, куда тебя слоняться несет? — говорила она, —
на первую кучу наткнешься и завязнешь! Кинь ты
свое озорство, Христа ради!
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет
на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял
свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты
своей не оставил".
Переглянулись между собою старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто и не к слову
свою речь говорит, помялись
на месте и вынули еще по полтиннику.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая
на"деревянного дела пушечку", угрожал всех
своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
Видно было, как вздрогнула
на лице его какая-то административная жилка, дрожала-дрожала и вдруг замерла… Глуповцы в смятении и испуге повскакали с
своих мест.
Но летописец, очевидно, и в
свою очередь, забывает, что в том-то, собственно, и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня одно здание
на"песце"строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое здание
на том же"песце"воздвигать.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить
на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился
на том, что буквально пошел по стопам
своего знаменитого предшественника.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому
на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце
своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю
своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
Однако ж покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал обывателей и вновь закричал. Но едва успел он произнести два первых слога
своего приветствия ("об оных, стыда ради, умалчиваю", — оговаривается летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать
на колени. Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.
На третий день сделали привал в слободе Навозной; но тут, наученные опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур, устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это последнее обстоятельство, что вот человек игру играет, а в то же время и кур ловит; но так как Бородавкин секрета
своего не разглашал, то подумали, что так следует"по игре", и успокоились.
Только
на осьмой день, около полдён, измученная команда увидела стрелецкие высоты и радостно затрубила в рога. Бородавкин вспомнил, что великий князь Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать:"Иду
на вы!" — и, руководствуясь этим примером, командировал
своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием.
Таким образом он достиг наконец того, что через несколько лет ни один глуповец не мог указать
на теле
своем места, которое не было бы высечено.
Обыкновенно он ничего порядком не разъяснял, а делал известными
свои желания посредством прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались
на угловых домах всех улиц.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько, что цена
на эти продукты упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за
свои продукты, но не
на что было купить даже хлеба.
В 1790 году повезли глуповцы
на главные рынки
свои продукты, и никто у них ничего не купил: всем стало жаль клопов.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с
своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный
на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.