Неточные совпадения
Они расстались большими
друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял
за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Когда и
за что попал он на каторгу — никто не знал, а сам старик не любил разговаривать о прошлом, как и
другие старики-каторжане.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених,
другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Но было уже поздно. Тарас и Яша входили в избу, подталкивая
друг друга и придерживаясь
за косяки.
Утром на
другой день Карачунский послал в Тайболу
за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
Запала крепкая и неотвязная дума Родиону Потапычу в душу, и он только выжидал случая, чтобы «порешить» лакомого смотрителя, но его предупредил
другой каторжанин, Бузун, зарезавший Антона Лазарича
за недоданный паек.
Дальше в избушке поднялся такой шум, что никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать
за второй четвертью и на закуску принесла соленого максуна. Пока
другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и разделила братьям и матери, сидевшим в холодных сенях.
Он переписывал его несколько месяцев, выводя старческим убористым почерком одну строку
за другой, как паук ткет свою паутину.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно
за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В
другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия
за другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе и прислушивался, о чем галдят.
С
другой стороны, он не верил ни одному слову Кишкина и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился
за ними, чтобы выследить все дело.
С
другой стороны, его смешило, как Кишкин тащил Оксю по лесу, точно свинью
за ухо. А Мина Клейменый привел Кишкина сначала к обвалившимся и заросшим лесом казенным разведкам, потом показал место, где лежал под елкой старец, и наконец повел к Мутяшке.
Из дела следователь видел, что Зыков — главный свидетель, и налег на него с особенным усердием, выжимая одно слово
за другим.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон
за богатых слывем, а в
другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не на что купить.
Сестры расстались благодаря этому разговору довольно холодно. У Фени все-таки возникло какое-то недоверие к баушке Лукерье, и она стала замечать
за ней многое, чего раньше не замечала, точно совсем
другая стала баушка. И даже из лица похудела.
— Степан Романыч, напредки милости просим!.. — бормотал он, цепляясь
за кучерское сиденье. — На Дерниху поедешь, так в
другой раз чайку напиться… молочка… Я, значит, здешней хозяин, а Феня моя сестра. Мы завсегда…
— Не Ермошка, так
другой выищется… На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых.
За одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается… Наши приисковые гуляют.
— Кланяться наказывала тебе, баушка, Феня-то, — врал Мыльников, хлопая одну рюмку
за другой. — «Скажи, — говорит, — что скучаю, а промежду прочим весьма довольна, потому как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от него вижу…»
Слушал эти рассказы и Петр Васильич, но относился к ним совершенно равнодушно. Он отступился от матери, предоставив ей пользоваться всеми доходами от постояльцев. Будет Окся или
другая девка — ему было все равно. Вранье Мыльникова просто забавляло вороватого домовладыку. Да и маменька пусть покипятится
за свою жадность… У Петра Васильича было теперь свое дело, в которое он ушел весь.
— Ведь это не любовь, а старость… бессильная, подлая старость, которая цепенеющими руками хватается
за чужую молодость!.. Неужели я, Карачунский, повторю
других выживших из ума стариков?
Общих признаков, конечно, было много, но обращали внимание главным образом на особенности напластования, мощность отдельных пород и тот порядок, в котором они следовали одна
за другой.
Так Анна и ушла ни с чем для первого раза, потому что муж был не один и малодушно прятался
за других. Оставалось выжидать случая, чтобы поймать его с глазу на глаз и тогда рассчитаться
за все.
— Дурак ты, Тарас, верно тебе говорю… Сдавай в контору половину жилки, а
другую мне. По два с полтиной дам
за золотник… Как раз вдвое выходит супротив компанейской цены. Говорю: дурак… Товар портишь.
Семеныч чувствовал себя настоящим хозяином и угощал с подобающим радушием. Мыльников быстро опьянел — он давно не пил, и водка быстро свалила его с ног.
За ним последовал и Семеныч, непривычный к водке вообще. Петр Васильич пил меньше
других и чувствовал себя прекрасно. Он все время молчал и только поглядывал на Марью, точно что хотел сказать.
У кабатчика Ермошки происходили разговоры
другого характера. Гуманный порыв соскочил с него так же быстро, как и налетел. Хорошие и жалобные слова, как «совесть», «христианская душа», «живой человек», уже не имели смысла, и обычная холодная жестокость вступила в свои права. Ермошке даже как будто было совестно
за свой подвиг, и он старательно избегал всяких разговоров о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно заехал посмеяться над Ермошкой.
В одном просили
за прииск прямо сто рублей, в
другом отдавали «из половины», то есть половину чистой прибыли хозяину, в третьем — продавали прииск совсем.
Баушка Лукерья раньше
других сметила, в чем дело, и по-своему эксплуатировала стариковское увлечение, подсылая Наташку
за подарками.
— И еще как, дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня
за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая была, Окся-то. Получше в десять раз
другого умного понимала…
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право,
за кого-то
другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это
за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.)Что это
за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне
другого.
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела;
за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям;
за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом;
за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к
другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою;
за нею в перспективе показывается несколько
других.