Неточные совпадения
— А не болтай глупостев, особливо
чего не знаешь. Ну, зачем пришел-то?
Говори, а то мне некогда с тобой балясы точить…
В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот
говорил с такой уверенностью,
что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал...
— Я-то и хотел
поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в
чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— И
что только будет? В том роде, как огромадный пожар… Верно тебе
говорю… Изморился народ под конпанией-то, а тут нá, работай где хошь.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так
что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не
говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— И не
говори: беда… Объявить не знаем как, а сегодня выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни с
чем выворотилась, а теперь меня заслала… Может, и оборочу Феню.
До Тайболы считали верст пять, и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги», как
говорил Мыльников, потому
что золотые промысла раскинулись по ту сторону Балчуговского завода.
Что она будет
говорить взбешенному мужу, когда сама кругом виновата и вовремя недосмотрела за дочерью?
— Вот
что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с тобой
поговорить.
— Гм… да…
Что же, в самом деле, делать? — соображал Карачунский, быстро вскидывая глаза: эта романическая история его заинтриговала. — Собственно
говоря, теперь уж ничего нельзя поделать… Когда Феня ушла?
—
Что же ты не благодаришь Степана Романыча? —
говорил Кожин, подталкивая растерявшуюся жену локтем. — Они весьма нам могут способствовать…
—
Что уж теперь
говорить, баушка: пролитую воду не соберешь…
— Да ты слушай, умная голова, когда
говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват,
что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно тебе
говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам,
говорю, виноват!.. Ну,
что молчишь?..
— Ох, и не
говори, Родион Потапыч! У нас на Фотьянке тоже мужики пируют без утыху…
Что только и будет, как жить-то будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти не стало в народе.
— Понапрасну погинул, это уж
что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, —
говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны ни для кого, потому
что о Мутяшке давно уже
говорили как о золотом дне, и все мечтали захватить там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
— Да
что тут
говорить: выставляй прямо четверть!.. — бахвалился входивший в раж Мыльников. — Разве золото без водки живет? Разочнем четверть — вот тебе и золото готово.
«
Что вы, —
говорит, — понапрасну землю роете?..
— О
чем говорить-то? Весь тут. Дома ничего не осталось… А где у тебя змей-то кривой?
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче.
Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в
чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— Вот
что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так и
говори… Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.
— Ну, это не фасон, Петр Васильич, — ворчал Кишкин. — Ты
что раньше-то
говорил: «У меня в избе живите, как дома, у меня вольготно», а сам пустил Ястребова.
— А
что мне
говорить, Андрон Евстратыч: плакала, видно, наша золотая свинья из-за твоей гумаги… Поволокут теперь по судам.
— А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал: так,
говорит, самоваром жила и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях, ну, дудка и обвалилась. Нет, здесь верное золото, не то
что на Краюхином увале…
— Гляди, потужит, потоскует да и женится на своей тайболовской кержанке, —
говорила она сквозь слезы. — Молодой он, горе-то скоро износит… Такая на меня тоска нападает под вечер,
что и жизни своей не рада.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо
говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки не на
что купить.
— Ну, сказывали,
что и тебе тоже перепадает… Мыльников как-то завернул и
говорит: «Фене деньги повалили — тот двугривенный даст, другой полтину…» Побожился,
что не врет.
— Да, да… Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и
поговорим как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну,
что же делать… В жизни приходится со многим мириться. Гм…
—
Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и
говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю…»
— Да
говори толком-то! — понукала его Марья, сгоравшая от нетерпенья. — Ну,
чего принес?
— Ну,
говори… — коротко ответил Карачунский, узнавший Мыльникова. —
Что тебе нужно, Тарас?
— Кланяться наказывала тебе, баушка, Феня-то, — врал Мыльников, хлопая одну рюмку за другой. — «Скажи, —
говорит, —
что скучаю, а промежду прочим весьма довольна, потому как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от него вижу…»
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а
что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню,
что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, —
говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя,
что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
— Вот
что я тебе скажу, Родион Потапыч: и
чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси,
говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Ох, и не
говори: такая конпания,
что знакомому черту подарить, так не возьмет… А какова у меня лошадка, Акинфий Назарыч? Сорок цалковых дадено…
— А
что Феня? — тихо спросил он. — Знаете,
что я вам скажу, Марья Родионовна: не жилец я на белом свете. Чужой хожу по людям… И так мне тошно, так тошно!.. Нет, зачем я это
говорю?.. Вы не поймете, да и не дай бог никому понимать…
—
Что вы
говорите, Акинфий Назарыч! Опомнитесь…
— Не заглядывайся больно-то, Марьюшка, а то после тосковать будешь, — пошутил Петр Васильич. — Парень чистяк, уж это
что говорить!
— На
что тебе расписка-то: ведь ты неграмотная. Да и не таковское это дело, баушка… Уж я тебе верно
говорю.
— Послушайте, каналья, вы должны слушать,
что вам
говорят, а не пускаться в рассуждения! С вас нужно начать…
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки не пойму их никак… Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и
говорить нечего: он и зла-то не может сделать, засилья нет, а так, одно званье
что барин.
— Жаль мне вас, Матвей,
что вы задарма по промыслам бродите… Ей-богу!.. А дело-то под носом… Мне все одно, а я так, жалеючи,
говорю. У Кишкина пустует Сиротка-то: вот бы ее взять? Верно тебе
говорю…
—
Что же тут
говорить, Александр Иванович: наше дело подневольное…
Что прикажете, то и сделаем. Будьте спокойны: Рублиха себя вполне оправдает…
На Рублиху вечерами завертывали старички с Фотьянки и из Балчуговского завода, чтобы
поговорить и посоветоваться с Родионом Потапычем, как и
что. Без меры лютовал чистоплюй, особенно над старателями.
— А куды ей деваться?.. Эй, Наташка!.. А ты вот
что, Андрон Евстратыч, не балуй с ней: девчонка еще не в разуме, а ты какие ей слова
говоришь. У ней еще ребячье на уме, а у тебя седой волос… Не пригожее дело.
До поры до времени Матюшка ничего не
говорил Петру Васильичу, принимая во внимание его злоключение, а теперь хотел все выяснить, потому
что денег оставалось совсем мало.
— Где взял-то? — спросила она, чувствуя,
что говорит совсем не то.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться,
что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На лице не было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился только передними зубами. «Все на счастливого», как
говорили рабочие.
— Ох, и не
говори, — застонала баушка Лукерья. — Домой-то и глаз не кажет. Не знаю,
что уж теперь и будет.