Неточные совпадения
Тут же откатчики наваливали добытые пески в ручные тачки и по деревянным доскам, уложенным в дорожку, свозили на лед,
где стоял ряд деревянных вашгердов [Вашгерд (от
нем. Waschhert) — небольшой станок для промывки руды, особенно золотоносной.].
— А дом
где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся на
него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить надо было, когда ты в карты стал играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял
он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе
где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит!
Он…
Они нагнали шагавшего по дороге Кишкина уже в виду Тайболы,
где сосновый бор точно расступался, открывая широкий вид на озеро. Кишкин остановился и подождал ехавших верхом родственников.
— А
где баушка Маремьяна? — пристал
он. — Хочу беспременно с ней выпить, потому люблю… Феня, тащи баушку!..
— А
где Феня? — спросил
он, по обыкновению, поднимаясь на крыльцо.
Яша сразу обессилел:
он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда
он с
ними денется, ежели родитель выгонит на улицу?.. Пока большие бабы судили да рядили, Наташка не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.
— Что-то такое слыхал… — небрежно ответил молодой человек. — Даже, кажется, где-то видал: этакий гнусный сморчок. Да, да… Когда отец служил в Балчуговском заводе, я еще мальчишкой дразнил
его Шишкой. У
него такая кличка… Вообще что-то такое маленькое, ничтожное и… гнусное…
Насвистывая свой опереточный мотив и барабаня пальцами по оконному стеклу,
он думал в таком порядке: почему женщина всегда изящнее мужчины и
где тайна этой неотразимой женской прелести?
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у
его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
В этих разговорах
они добрались до спуска с Краюхина увала,
где уже начинались шахты. Когда лошадь баушки Лукерьи поравнялась с караушкой Спасо-Колчеданской шахты, старуха проговорила...
Подштейгер Лучок, седой старик, был совсем пьян и спал где-то за котлами, выбрав тепленькое местечко. Это уж окончательно взбесило Родиона Потапыча, и
он начал разносить пьяную команду вдребезги. Проснувшийся Лучок вдобавок забунтовал, что иногда случалось с
ним под пьяную руку.
Низы,
где околачивались строгали и швали,
он недолюбливал, потому что там царила оголтелая нищета, а в «приходе» нет-нет и провернется счастье.
После Пасхи Мыльников частенько стал приходить в кабак вместе с Яшей и Кишкиным.
Он требовал прямо полуштоф и распивал
его с приятелями где-нибудь в уголке. Друзья вели какие-то таинственные душевные беседы, шептались и вообще чувствовали потребность в уединении. Раз, пошатываясь, Мыльников пошел к стойке и потребовал второй полуштоф.
В кабак
он заходил редко и скромно сидел все время где-нибудь в уголке.
Он сейчас же поселился на Низах,
где купил себе избу и занялся столярным делом.
Только дошел
он до Мутяшки, ударил где-то на мысу ширп, и что бы ты думал, братец ты мой?..
Когда все было готово,
он вывел дочь во двор, усадил с собой в пошевни и выехал со двора, но повернул не направо,
где дожидался Акинфий, а влево.
Он догадался, что Кожин ждет ее где-нибудь поблизости, объехал засаду другой улицей, а там мелькнула «пьяная контора», Ермошкин кабак и последние избушки Нагорной.
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то
он теперь, мил-сердечный друг? Принесут
ему ее дареное платье, как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Ровно через неделю Кожин разыскал,
где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз,
он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил
он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
— А
где же Ястребов-то? — спохватился
он. — Ах, батюшка… Как раз
он нагонит нас да по нашим следам и пойдет.
— Так
где казенные-то ширпы были? — допытывался
он.
С другой стороны,
его смешило, как Кишкин тащил Оксю по лесу, точно свинью за ухо. А Мина Клейменый привел Кишкина сначала к обвалившимся и заросшим лесом казенным разведкам, потом показал место,
где лежал под елкой старец, и наконец повел к Мутяшке.
— Эх, кабы раздобыть
где ни на есть рублей с триста! — громко говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал и на себя бы робить стал… Не велики деньги, а так и помрешь без
них.
Побеседовав, Петр Васильич уходил и дожидался добычи где-нибудь в сторонке.
Он пристраивался где-нибудь под кустиком и открывал лавочку. Подходил кто-нибудь из старателей.
Его уже знали на промыслах, и в большинстве случаев
ему стоило только показаться где-нибудь поблизости, как слетались сейчас же хищники.
Посмеялся секретарь Каблуков над «вновь представленным» золотопромышленником, а денег все-таки не дал. Знаменитое дело по доносу Кишкина запало где-то в дебрях канцелярской волокиты, потому что ушло на предварительное рассмотрение горного департамента, а потом уже должно было появиться на общих судебных основаниях. Именно такой оборот и веселил секретаря Каблукова, потому что главное — выиграть время, а там хоть трава не расти. На прощанье
он дружелюбно потрепал Кишкина по плечу и проговорил...
В Карачунском проснулось смутное сознание своей несправедливости, и
он с ужасом оглянулся назад,
где чередой проходили тени
его прошлого.
Эта скромная и не поднимавшая голоса женщина молча собралась и отправилась прямо на Ульянов кряж,
где и накрыла мужа на самом месте преступления:
он сидел около дудки и пил водку вместе с другими.
Во-первых,
он бросил разведки на Мутяшке и вывел свою партию на Фотьянку,
где и произвел всем полный расчет, а Кожину возвратил все взятые у
него деньги.
—
Где же Окся? — грозно накинулся на
них Мыльников. — Эй, Окся, не слышишь без очков-то!.. Уж не задавило ли ее грешным делом?
Часто
он совершенно забывался, сидя где-нибудь у машины и прислушиваясь к глухой работе и тяжелым вздохам шахты.
Кожин сам отворил и провел гостя не в избу, а в огород,
где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за
ним расстилалось озеро, горевшее на солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
— Нет, брат, с золотом шабаш!.. Достаточно… Да потом я тебе скажу, Акинфий Назарыч: дураки мы… да. Золото у нас под рылом, а мы
его по лесу разыскиваем… Вот давай ударим ширп у тебя в огороде, вон там,
где гряды с капустой. Ей-богу… Кругом золото у вас, как я погляжу.
Они артелью кое-где брали старательские делянки на приисках у Ястребова, работали неделю или две, а потом бросали все и уходили.
В первое время все были как будто ошеломлены. Что же, ежели такие порядки заведутся, так и житья на промыслах не будет. Конечно, промысловые люди не угодники, а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был человек, а умел
где нужно и не видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно каждый шаг Оникова, каждое
его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
А уж
где же старателю совладать, когда у
него сроду четвертной бумажки в руках не бывало!
— И то сделает… Подсылала уж ко мне, — тихо проговорил Матюшка, оглядываясь. — А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того, чтобы вызнать,
где ключи прячет Шишка… Каждый день, слышь, на новом месте. Потом Марья же сказывала мне, что
он теперь зачастил больше к баушке Лукерье и Наташку сватает.
— А я понял:
он мне показал,
где жила спряталась.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир,
где все было так строго, ясно и просто и
где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую?
Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
Захватив с собой топор, Родион Потапыч спустился один в шахту. В последний раз
он полюбовался открытой жилой, а потом поднялся к штольне. Здесь
он прошел к выходу в Балчуговку и подрубил стойки, то же самое сделал в нескольких местах посредине и у самой шахты,
где входила рудная вода. Земля быстро обсыпалась, преграждая путь стекавшей по штольне воде. Кончив эту работу, старик спокойно поднялся наверх и через полчаса вел Матюшку на Фотьянку, чтобы там передать
его в руки правосудия.