Неточные совпадения
Кишкин сильно торопился и смешно шагал своими короткими ножками. Зимнее серое утро застало его уже за Балчуговским заводом, на дороге к Фотьянке. Легкий морозец бодрил старческую кровь, а падавший мягкий снежок устилал изъезженную дорогу точно ковром. Быстроту хода много умаляли разносившиеся за зиму валенки, на которые Кишкин несколько раз поглядывал с презрением и громко говорил
в назидание самому
себе...
— Балчуговские сами по
себе: ведь у них площадь
в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит,
в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
Кишкин ударил
себя кулаком
в грудь, и мелкие старческие слезинки покатились у него по лицу. Это было так неожиданно, что Зыков как-то смущенно пробормотал...
Это от каждого золотника по два рубля сорок копеек за здорово живешь
в карман к
себе клали.
Затем он ссыпал золото
в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз, побрел к
себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или не захотел.
Сама Марья уже записала
себя в незамужницы.
Преобладание женского элемента придавало семье особенный характер: сестры вечно вздорили между
собой, а Устинья Марковна вечно их мирила, плакалась на свою несчастную судьбу и
в крайних случаях грозилась, что пожалуется «самому».
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на
себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя
в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на
себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил
в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась
в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену
собой, — не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и
в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал
себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну, да все равно: семь бед — один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить
в хорошей компании…
Старик вошел
в избу, снял с
себя шубу, поставил
в передний угол железную кружку с золотом, добыл из-за пазухи завернутый
в бумагу динамит и потом уже помолился.
— Правильно, Яша! — поощрял Мыльников. — У меня
в суседях место продается, первый сорт. Я его сам для
себя берег, а тебе, уж так и быть, уступаю…
Можешь
себя обозначить, ежели я
в свидетели поставлю, как анжинеры золото воровали?..» И пошел.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при
себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен
в ручном вагончике и засыпан
в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только
в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не хотел ставить бегунов.
Она
себя называла «расейкой»
в отличие от балчуговских баб, некрасивых и скуластых.
Родион Потапыч оделся, захватил с
собой весь припас, помолился и, не простившись с домашними, вышел. Прокопий помог старухе сесть
в седло.
Этак с крайчику, слева значит, я стою, а Марфа Тимофеевна жмется около меня: она
в партии-то всех помоложе была и из
себя красивее.
— Бывал он и у нас
в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным
себя звал. Бабенки улещали его и за
себя, и за мужиков, когда к наказанию он выезжал
в Балчуги. Страшно было на него смотреть на пьяного-то…
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь.
В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у
себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
Военное горное начальство
в этом случае рассуждало так, что порядок наказания прежде всего, а работа пойдет сама
собой.
— Связала я тебя, Ермолай Семеныч, — говорила она мужу о
себе, как говорят о покойниках. —
В самый бы тебе раз жениться на зыковской Фене… Девка — чистяк. Ох, нейдет моя смертынька…
Подвыпивший Мыльников проявлял необыкновенную гордость. Он бил кулаками
себя в грудь и выкрикивал на всю улицу, что — погодите, покажет он, каков есть человек Тарас Мыльников, и т. д. Кабацкие завсегдатаи покатывались над Мыльниковым со смеху и при случае подносили стаканчики водки.
Азарт носился
в самом воздухе, и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее
себя, как тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же день поднял Ермошку на смех
в его собственном заведении.
Весь кабак надрывался от хохота, а Ермошка плюнул
в Мыльникова и со стыда убежал к
себе наверх. Центром разыгравшегося ажиотажа явился именно кабак Ермошки, куда сходились хоть послушать рассказы о золоте, и его владелец потерпел законно.
Родион Потапыч рвал на
себе волосы
в отчаянии.
Когда все было готово, он вывел дочь во двор, усадил с
собой в пошевни и выехал со двора, но повернул не направо, где дожидался Акинфий, а влево.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал
в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул
в кабак, будто собирается золото искать
в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил
себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул,
в чем дело. Чтобы не выдать
себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Кожин посмотрел на старуху, ударил
себя кулаком
в грудь и как-то простонал...
Старуха сдалась, потому что на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей
в месяц да еще сказал, что будет жить только наездом. Приехал Ястребов на тройке
в своем тарантасе и произвел на всю Фотьянку большое впечатление, точно этим приездом открывалась
в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал
себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
Он вообще держал
себя как-то странно и во время ночной схватки даже голосу не подал, точно воды
в рот набрал.
Рабочие хотя и потешались над Оксей, но
в душе все глубоко верили
в существование золотой свиньи, и легенда о ней разрасталась все шире. Разве старец-то стал бы зря говорить?..
В казенное время всячина бывала, хотя нашедший золотую свинью мужик и оказал бы
себя круглым дураком.
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали
себя настоящими хозяевами приискового дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла
в руки не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа была им не под силу.
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь был таким же безответным, как у
себя дома. Простые рабочие его
в грош не ставили, а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой да со своими фотьянскими. У них были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
Эта разбойничья философия рассмешила Кишкина до слез. Воровали и
в казенное время, только своим воровством никто не хвастался, а Ястребов
в благодетели
себя поставил.
— Угорел я, Фролушка, сызнова-то жить, — отвечал Кривушок. — На что мне новую избу, коли и жить-то мне осталось, может, без году неделю… С
собой не возьмешь. А касаемо одежи, так оно и совсем не пристало: всю жисть проходил
в заплатах…
Место слияния Меледы и Балчуговки было низкое и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про
себя красивый Ульянов кряж. Да и россыпное золото совсем не то что жильное. Первое он не считал почему-то и за золото, потому что добыча его не представляла
собой ничего грандиозного и рискованного, а жильное золото надо умеючи взять, да не всякому оно дается
в руки.
Родион Потапыч высчитывал каждый новый вершок углубления и давно определил про
себя,
в какой день шахта выйдет на роковую двадцатую сажень и пересечет жилу.
Да и поставил
себя Оников с первого раза крайне неудобно: приедет
в белых перчатках и давай распоряжаться — это не так, то не так.
— Следователь-то у Петра Васильича
в дому остановился, — объяснил сотник. — И Ястребов там, и Кишкин. Такую кашу заварили, что и не расхлебать. Главное, народ весь на работах, а следователь требовает к
себе…
— Ваше высокоблагородие, ничего я
в этих делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил
себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть
в лесу прожил на промыслах, а что они там
в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
В праздники этот кабак представлял
собой настоящий ад, потому что
в Фотьянку народ сходился со всех сторон.
Встреча с отцом
в первое мгновенье очень смутила ее, подняв
в душе детский страх к грозному родимому батюшке, но это быстро вспыхнувшее чувство так же быстро и улеглось, сменившись чем-то вроде равнодушия. «Что же, чужая так чужая…» — с горечью думала про
себя Феня. Раньше ее убивала мысль, что она объедает баушку, а теперь и этого не было: она работала
в свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца на платье.
— Пирует, сказывали, Акинфий-то Назарыч…
В город уедет да там и хороводится. Мужчины все такие: наша сестра сиди да посиди, а они везде пошли да поехали… Небось найдет
себе утеху, коли уж не нашел.
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже не
в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его
в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за
собой в лес. Долго ли до греха? И то весь народ точно белены объелся…
В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась
в голову мысль о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами
собой очутились
в кабаке Ермошки.
— Погоди, зять, устроимся, — утешал Яша покровительственным тоном. — Дай срок, утвердимся… Только бы одинова дыхнуть. А на баб ты не гляди: известно, бабы. Они, брат, нашему брату
в том роде, как лошади железные путы… Знаю по
себе, Проня… А
в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
У Карачунского слово было законом, и Мыльников ушел бы ни с чем, но, когда Карачунский проходил к
себе в кабинет, его остановила Феня.
В одно лето все течение Меледы с притоками сделалось неузнаваемым: лес везде вырублен, земля изрыта, а вода текла взмученная и желтая, унося с
собой последние следы горячей промысловой работы.
Опытные рабочие не доверяли новому скупщику, но соблазн заключался
в том, что к Ермошке нужно было еще везти золото, а тут получай деньги у
себя на промыслах, из руки
в руку.