Неточные совпадения
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю
в этом
деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут
в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое
дело!
— И
в самом-то
деле, чего привязался! — пристали бабы. — Ступай к
своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!..
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него
своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул,
в чем
дело.
Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала
в свое время Татьяна, — с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла
в раскольничью семью сводом.
Вот уже стало и темнеться, значит близко шести часов, а
в семь свисток на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым
делом хватится
своей Фени.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское
дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами
в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут
в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
Утром на другой
день Карачунский послал
в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал
свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал
свое розовое лицо
в зеркале.
— Вчера у меня был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня… Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я не впутался бы
в это
дело, если бы не уважал Родиона Потапыча… Это такой почтенный старик, единственный
в своем роде.
Кроме
своего каторжного начальства и солдатского для рекрутов,
в распоряжении горных офицеров находилось еще два казачьих батальона со специальной обязанностью производить наказания на самом месте работ; это было домашнее
дело, а «крестный» Никитушка и «зеленая улица» — парадным наказанием, главным образом на страх другим.
Не было внешнего давления, как
в казенное время, но «вольные» рабочие со
своей волчьей волей не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
В конце шестидесятых годов, когда начиналась хивинская война, вдруг образовался громадный спрос на балчуговский сапог, и Тарас бросил
свое столярное
дело.
У него был
свой расчет:
в столярном
деле ему приходилось отдуваться одному, а при сапожном ремесле ему могли помогать жена и подраставшие дети.
Так Феня и осталась на Фотьянке. Баушка Лукерья несколько
дней точно не замечала ее: придет
в избу, делает какое-нибудь
свое старушечье
дело, а на Феню и не взглянет.
Конечно, подневольное наше девичье
дело было, а пригнали нас на каторгу
в Балчуги, тут покойничек Антон Лазарич лакомство
свое тешил.
— А Маремьяна?.. Нет, голубушка, при живности старухи нечего было тебе и думать. Пустое это
дело, закостенела она
в своей старой вере…
Когда работа была кончена, Кишкин набожно перекрестился: он вылил всю
свою душу, все, чем наболел
в дни своего захудания.
От прокурора Кишкин прошел
в горное правление,
в так называемый «золотой стол», за которым
в свое время вершились большие
дела.
Рублиха послужила яблоком раздора между старыми штейгерами. Каждый стоял на
своем, а особенно Родион Потапыч, вложивший
в новое
дело всю душу. Это был
своего рода фанатизм коренного промыслового человека.
— Ужо будет летом гостей привозить на Рублиху — только его и
дела, — ворчал старик, ревновавший
свою шахту к каждому постороннему глазу. — У другого такой глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут
в шахту…
— Да ты не путляй, Шишка! — разразился неожиданно Родион Потапыч, встряхнув
своей большой головой. — Разве я к вашему конторскому
делу причастен? Ведь ты сидел
в конторе тогда да писал, ты и отвечай…
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не
своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал:
в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она
в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Слушал эти рассказы и Петр Васильич, но относился к ним совершенно равнодушно. Он отступился от матери, предоставив ей пользоваться всеми доходами от постояльцев. Будет Окся или другая девка — ему было все равно. Вранье Мыльникова просто забавляло вороватого домовладыку. Да и маменька пусть покипятится за
свою жадность… У Петра Васильича было теперь
свое дело,
в которое он ушел весь.
Это была
своего рода взятка, чтобы Кишкин не запутал знаменитого дельца
в проклятое
дело о Балчуговских промыслах.
День за работой, а вечером такой здоровый отдых около
своего огонька
в приятной беседе о разных разностях.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что
в счастливый
день зашибал рублей до трех, да, кроме того, наживал еще на
своих провесах и обсчетах рабочих.
— А вот это самое и помешал, — не унимался Петр Васильич. — Терпеть его ненавижу… Чем я знаю, какими он
делами у меня
в избе занимается, а потом с судом не расхлебаешься. Тоже можем
свое понятие иметь…
Втроем работа подвигалась очень медленно, и чем глубже, тем медленнее. Мыльников
в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало
делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний
день невелик. Даже Мыльников задумался над
своим диким предприятием. Дудка шла все еще на пятой сажени, потому что попадался все чаще и чаще
в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
Это была совершенно оригинальная теория залегания золотоносных жил, но нужно было чему-нибудь верить, а у Мыльникова, как и у других старателей, была
своя собственная геология и терминология промыслового
дела. Наконец
в одно прекрасное утро терпение Мыльникова лопнуло. Он вылез из дудки, бросил оземь мокрую шапку и рукавицы и проговорил...
Палач угрюмо молчал, Окся тоже. Мыльников презрительно посмотрел на
своих сотрудников, присел к огоньку и озлобленно закурил трубочку. У него
в голове вертелись самые горькие мысли.
В самом
деле, рыл-рыл землю, робил-робил и, кроме «пустяка», ни синь-пороха. Хоть бы поманило чем-нибудь… Эх, жисть! Лучше бы уж у Кишкина на Мутяшке пропадать.
Разговор был вообще несложный. Родион Потапыч добыл из сундука
свою «паужину» и
разделил с Оксей, которая глотала большими кусками, с жадностью бездомной собаки, и даже жмурилась от удовольствия. Старик смотрел на
свою гостью, и
в его суровую душу закрадывалась предательская жалость, смешанная с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.
Итак, все ресурсы были исчерпаны вконец. Оставалось ждать долгую зиму, сидя без всякого
дела. На Кишкина напало то глухое молчаливое отчаяние, которое известно только деловым людям, когда все их планы рушатся.
В таком именно настроении возвращался Кишкин на
свое пепелище
в Балчуговский завод, когда ему на дороге попал пьяный Кожин, кричавший что-то издали и размахивавший руками.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает
свое жестокое
дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись
в голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
Из ста пудов кварца иногда «падало» до фунта, а это
в переводе означало больше ста рублей. Значит,
день работы обеспечивал целую неделю гулянки.
В одну из таких получек Мыльников явился
в свою избушку, выдал жене положенные три рубля и заявил, что хочет строиться.
Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу.
В самом
деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со
своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
В ответ слышалось легкое ворчанье Окси или какой-нибудь пикантный ответ. Окся научилась огрызаться, а на
дне дудки чувствовала себя
в полной безопасности от родительских кулаков. Когда требовалась мужицкая работа,
в дудку на канате спускался Яша Малый и помогал Оксе что нужно. Вылезала из дудки Окся черт чертом, до того измазывалась глиной, и сейчас же отправлялась к дедушке на Рублиху, чтобы обсушиться и обогреться. Родион Потапыч принимал внучку со
своей сердитой ласковостью.
Последовательно продолжая отмучивать глину и выбирать крупный песок, он встряхивал ковш, чтобы крупинки золота,
в силу
своего удельного веса, осаждались на самое
дно вместе с блестящим черным песочком — по-приисковому «шлихи».
Эти последние, как продукт разрушения бурого железняка, осаждались на самое
дно в силу
своей тяжести; шлихов получилось достаточное количество, и, когда вода уже не взмучивалась, старик долго и внимательно их рассматривал.
Дело в том, что прежде фотьяновцы жили сами собой, крепкие
своими каторжными заветами и распорядками, а теперь на Фотьянке обжились новые люди, которые и распускали смуту.
— Когда только он дрыхнет? — удивлялись рабочие. —
Днем по старательским работам шляется, а ночь
в своей шахте сидит, как коршун.
«Считаю долгом предупредить Вас, что Вам грозит крупная неприятность по
делу Кишкина, — писал старик
своими прямыми буквами, — подробности передам лично, а пока имейте
в виду, что грозит опасность даже Вашему имуществу.
Ночью особенно было хорошо на шахте. Все кругом спит, а паровая машина делает
свое дело, грузно повертывая тяжелые чугунные шестерни, наматывая канаты и вытягивая поршни водоотливной трубы. Что-то такое было бодрое, хорошее и успокаивающее
в этой неумолчной гигантской работе.
Свои домашние мысли и чувства исчезали на время, сменяясь деловым настроением.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки. Вот
свои работы — другое
дело… Это настоящее
дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и, как опытный капельмейстер,
в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже поднял руку кверху.
Следователь по особо важным
делам вызывал Карачунского
в свою камеру уже три раза.
— Ну, это его
дело… Может, ты же ему место-то приспособил
своим доносом. Влетел он
в это самое
дело как кур
в ощип… Ах, Андрошка, бить-то тебя было некому!..
Первым
делом он пошел посоветоваться с Дарьей: особенное
дело выходило совсем, Дарья даже расплакалась, напутствуя Ермошку на подвиг. Чтобы не потерять времени и не делать лишней огласки, Ермошка полетел
в город верхом на
своем иноходце. Он проникся необыкновенной энергией и поднял на ноги и прокурорскую власть, и жандармерию, и исправника.
К общему удивлению, Окся заступилась за отца и обругала Петра Васильича. Не его
дело соваться
в чужие
дела. Знал бы
свои весы, пока
в тюрьму вместе с Кожиным не посадили. Хорошее ремесло тоже выискал.
— Ты чего
в самом-то
деле к бабе привязался, сера горючая? — накинулся Матюшка на гостя. — Иди
своей дорогой, пока кости целы…
— Ты вот куда метнул… Ну, это, брат, статья неподходящая. Мы
своим горбом золото-то добываем… А за такие
дела еще
в Сибирь сошлют.
Скоро все
дело разъяснилось. Петр Васильич набрал у старателей
в кредит золота фунтов восемь да прибавил
своего около двух фунтов и хотел продать его за настоящую цену помимо Ястребова. Он давно задумал эту операцию, которая дала бы ему прибыли около двух тысяч. Но
в городе все скупщики отказались покупать у него все золото, потому что не хотели ссориться с Ястребовым: у них рука руку мыла. Тогда Петр Васильич сунулся к Ермошке.
Как теперь, видел Родион Потапыч
своего старого начальника, когда он приехал за три
дня и с улыбочкой сказал: «Ну, дедушка, мне три
дня осталось жить — торопись!»
В последний роковой
день он приехал такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал
свой ответ на лице старого штейгера.