Неточные совпадения
Это и
была знаменитая Фотьяновская россыпь, открытая им, Андроном Кишкиным, и давшая казне
больше сотни пудов золота.
Кишкин смотрел на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны
были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из каждой прорехи. Пока Зыков
был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с
большим горбатым носом.
Это
была большая деревянная изба с высоким коньком, тремя небольшими оконцами, до которых от земли не достанешь рукой, и старинными шатровыми воротами с вычурной резьбой.
Вторая жена
была взята в своей же Нагорной стороне; она
была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать
был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще
был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это еще при Марфе Тимофеевне
было», или «Покойница Марфа Тимофеевна
была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
Верст на пять берег озера
был обложен раскольничьей стройкой, разорванной в самой середине двумя пустырями: здесь красовались два
больших раскольничьих скита, мужской и женский, построенные в тридцатых годах нынешнего столетия.
Господский дом на Низах
был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек
было много, а еще
больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно
был своим человеком.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими
большими сапогами по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая
была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и весь вытянулся.
Это
был молчаливый лысый старик с
большим лбом и глубоко посаженными глазами.
Большую сенсацию произвело появление в кабаке известного городского скупщика краденого золота Ястребова. Это
был высокий, плечистый и осанистый мужчина со свирепым лицом. Густые брови у него совсем срослись, а ястребиные глаза засели глубоко в орбитах, как у настоящего хищника. Окладистая с проседью борода придавала ему степенный купеческий вид. Одет он
был в енотовую шубу и бобровую шапку.
—
Был, как же, — соглашался Мина, шамкая беззубым ртом. —
Большая партия
была…
—
Большая партия
была… — продолжал Мина, точно пережевывая каждое слово.
Старуха сдалась, потому что на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц да еще сказал, что
будет жить только наездом. Приехал Ястребов на тройке в своем тарантасе и произвел на всю Фотьянку
большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.
Появлением Ястребова в доме Петра Васильича
больше всех
был огорчен Кишкин. Он рассчитывал устроить в избе главную резиденцию, а теперь пришлось занять просто баню, потому что в задней избе жила сама баушка Лукерья с Феней.
Настоящим работником
был один Матюшка да разве Петр Васильич с Мыльниковым, а остальные
больше для счета.
— Гляжу я на тебя, Никита Яковлич, и дивуюсь… Только дать тебе нож в руки и сейчас на
большую дорогу: как
есть разбойник.
Всего
больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все дело хоть брось. А что может
быть другое на уме у Оникова, который только
ест да
пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только у него все шито и крыто.
Когда Марья выскочила отворить ворота, она
была изумлена еще
больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин прошел мимо, как сонный.
Еще
больше стоила бы «вскрышка россыпи», то
есть снятие верхнего пласта пустой породы, что делается на
больших хозяйских работах.
Рабочих на Рублихе всего
больше интересовало то, как теперь Карачунский встретится с Родионом Потапычем, а встретиться они
были должны неизбежно, потому что Карачунский тоже начинал увлекаться новой шахтой и следил за работой с напряженным вниманием. Эта встреча произошла на дне Рублихи, куда спустился Карачунский по стремянке.
Больше между ними не
было сказано ни одного слова.
Больше о Фене в зыковском доме ничего не
было сказано, точно она умерла.
Разговор
был вообще несложный. Родион Потапыч добыл из сундука свою «паужину» и разделил с Оксей, которая глотала
большими кусками, с жадностью бездомной собаки, и даже жмурилась от удовольствия. Старик смотрел на свою гостью, и в его суровую душу закрадывалась предательская жалость, смешанная с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.
Мыльников для пущей важности везде ездил вместе с палачом Никитушкой, который состоял при нем в качестве адъютанта. Это производило еще бо́льшую сенсацию, так как маршрут состоял всего из двух пунктов: от кабака Фролки доехать до кабака Ермошки и обратно. Впрочем, нужно отдать справедливость Мыльникову: он с первыми деньгами заехал домой и выдал жене целых три рубля. Это
были первые деньги, которые получила в свои руки несчастная Татьяна во все время замужества, так что она даже заплакала.
Агафон, конечно,
был человек с
большими недостатками, но зато любил лошадей и ездил мастерски.
Карачунский отвечал машинально. Он
был занят тем, что припоминал разные случаи семейной жизни Родиона Потапыча, о которых знал через Феню, и приходил все
больше к убеждению, что это сумасшедший, вернее — маньяк. Его отношения к Яше Малому, к Фене, к Марье — все подтверждало эту мысль.
Летом исследовать содержание болота
было трудно, а из-под льда удобнее: прорубалась прорубь, и землю вычерпывали со дна
большими промысловыми ковшами на длинных чернях.
Счетом их
было больше двадцати.
Да, она могла
быть его любовницей, а не женой, тем
больше не матерью его ребенка.
Несколько старательских артелей
были допущены только для выработки бортов, как на
больших промыслах, и Кишкин каялся в этом попущении, потому что вечно подозревал старателей в воровстве.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то люди
больше нас о душе думали: и греха
было больше, и спасения
было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались — и конец.
— Ключик добудь, Марьюшка… — шептал Петр Васильич. — Вызнай, высмотри, куды он его прячет… С собой носит? Ну, это еще лучше… Хитер старый пес. А денег у него неочерпаемо… Мне в городу сказывали, Марьюшка. Полтора пуда уж сдал он золота-то, а ведь это тридцать тысяч голеньких денежек. Некуда ему их девать. Выждать, когда у него
большая получка
будет, и накрыть… Да ты-то чего боишься, дура?
Они
выпивали и болтали о Кишкине, как тот «распыхался» на своей Богоданке, о старательских работах, о том, как Петр Васильич скупает золото, о пропавшем без вести Матюшке и т. д. Кожин
больше молчал, прислушиваясь к глухим стонам, доносившимся откуда-то со стороны избы. Когда Мыльников насторожился в этом направлении, он равнодушно заметил...
На Сиротке
была выстроена новая изба на новом месте, где
были поставлены новые работы. Артель точно ожила. Это
была своя настоящая работа — сами
большие, сами маленькие. Пока содержание золота
было невелико, но все-таки лучше, чем по чужим приискам шляться. Ганька вел приисковую книгу и сразу накинул на себя важность. Матюшка уже два раза уходил на Фотьянку для тайных переговоров с Петром Васильичем, который, по обыкновению, что-то «выкомуривал» и финтил.
Все строгости реформы нового главного управляющего
были похоронены под этим словом, и
больше никто не боялся его и никто не обращал внимания.
Феня полетела в Балчуговский завод, но там все уже
было кончено. Пакет и записку она представила уряднику, производившему предварительное дознание. Денег оказалось
больше шести тысяч. Мыльников все эти две недели каждый день приходил к Фене и ругался, зачем она отдала деньги.
Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его на смех.
Большой мужик, теперь показаться на людях
будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих денег.
—
Большим мужиком
будешь, тогда меня кормить станешь, — говорила Наташка. — Зубов у меня не
будет, ходить я
буду с костылем…
Ясно
было только одно: на Фотьянке ему
больше не жить.
Бывший лакей Ганька, «подводивший» приисковые книги, еще
больше расстраивал Матюшку разными наговорами — там богатое золото объявилось, а в другом месте еще богаче, а в третьем уж прямо «фунтит», то
есть со ста пудов песку дает по фунту золота.
— А ты бы еще
больше болтала, глупая!.. Все из-за тебя… Ежели
будут спрашивать, так и говори, что никого не видала, а наболтала со страху.
Вообще народ
был взбудоражен. Погоревшие соседи еще
больше разжигали общее озлобление. Ревели и голосили бабы, погоревшие мужики мрачно молчали, а общественное мнение продолжало свое дело.
Таким образом, Петр Васильич
был объявлен вне закона. Даже не собирали улик, не допрашивали
больше Наташки: дело
было ясно как день.