Неточные совпадения
— Знамо дело,
не так же ее бросить…
Не нашли с отцом-то другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а
ты ступай скорей в избу, там чай пьют, надо полагать. В самый раз попал.
— Нет, видно,
не вышлют… — решил Зотушка, когда Михалко
не торопясь выпил два стакана чаю и поднялся из-за стола. — Вот
тебе и утка с квасом!..
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь
тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще
не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
— Нет, про долг он ничего
не говорил, а только наказывал, чтобы
ты приехал в Полдневскую. «Надо, — говорит, — мне с Гордеем Евстратычем переговорить…» Крепко наказывал.
— Все это вздор, Миша… Ступай, спи с Богом. Маркушка
не нас первых с
тобой обманывает на своем веку.
— А
ты, баушка, на меня
не сердишься? — спрашивала Нюша впросонье.
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грех — мой ответ. Я отвечу за
тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только
не дай погибнуть христианской душе… Прогонишь меня — один мне конец. Пересушила
ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уйти, а своей воли у меня нет. Что скажешь мне, то и буду делать.
— Я
тебе не Таня больше, а Татьяна Власьевна. Так и знай. Мое слово будет свято, а
ты как знаешь… Надо грех замаливать, Поликарп Семеныч. Прощай, голубчик…
не поминай лихом…
—
Ты что это, Гордей? — спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь в дверях его комнаты. — Уж
не попритчилась ли какая немочь?
— Куда Бог несет, Гордей Евстратыч? — издали кричал Шабалин, высоко поднимая свою круглую шапочку. — Я
не знал, что
ты таким молодцом умеешь верхом ездить… Уж
не на охоту ли собрался?
— Надо… надо… больно мне
тебя надо, Гордей Евстратыч, — отозвалась голова Маркушки. — Думал,
не доживу… спасибо после скажешь Маркушке… Ох, смерть моя пришла, Гордей Евстратыч!
— Нет, Гордей Евстратыч… Ох, тошнехонько!.. нет,
не обману…
Не для
тебя соблюдал местечко, а для себя… Ну, так поклянешься?
— Нет, Исусовой молитвой
не буду, а так поклянусь… Мы за всех обязаны молиться, а если
ты мне добро сделаешь — так о
тебе особая и молитва.
— Думал я про Шабалина… — заговорил Маркушка после тяжелой паузы. — Он бы икону снял со стены… да я-то ему, кровопивцу,
не поверю… тоже вот и другим… А
тебя я давно знаю, Гордей Евстратыч… особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну… ее-то молитва доходнее к Богу… да. Так
ты не хочешь Исусовой молитвой себя обязать?
— Отчего же
ты сам
не разрабатывал эту шахту, ведь Девяткины давно вымерли?
— Славные ребята… — умилился Маркушка, любуясь собравшейся компанией. —
Ты, Гордей Евстратыч, когда угости их водочкой… пусть
не поминают лихом Маркушку… Так ведь, Окся?
— Так уж
ты тово…
не забывай их… — хрипел Маркушка, показывая глазами на пьяных старателей, когда Брагин начал прощаться.
— Ишь ведь какой дошлый, этот Вуколко! — со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина. — Уж успел пронюхать… Да
ты верно знаешь, милушка, что Маркушка ничего
не говорил Вуколу?
— А вот
ты сам-то небось
не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку… тому же Вуколу.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось,
не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а
не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и
ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
— А я вот что
тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас
не обегают: чего еще нам нужно? Вот
ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я
тебе или нет? Какие
ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко,
ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а
не сорокоустом…
— Так вот, Зотей, какое дело-то выходит, — говорил Гордей Евстратыч, рассказав все обстоятельства по порядку. — Как
ты думаешь, брать жилку или
не брать?
— Чего ему делается… — нехотя ответила Матрена Ильинична. — Работа у него больно невелика: с печи на полати да с полатей на печь… А
ты вот что, Лиса Патрикеевна,
не заметай хвостом следов-то!
—
Не заговаривай зубов-то, матушка, я немножко пораньше
тебя родилась…
— Вот чему
не потеряться-то… — смеялась Нюша, кутаясь в шубейку. — Носу нельзя показать без
тебя, Алеша.
Ты никак в сторожа нанялся в нашу Старую Кедровскую?
— Неужели он
тебе нравится, этот чурбан Алешка? — иногда спрашивала Нюшу бойкая Феня Пятова. — Он и слова-то по-человечески
не может сказать, я думаю… К этакому-то чуду
ты и выбегаешь за ворота? Ха-ха…
— Молодец, если умел Сила Пазухина поучить… — говорил на другой день Сила Андроныч, подавая Ворону стакан водки из собственных рук. — Есть сноровка… молодец!.. Только под ребро никогда
не бей: порешишь грешным делом… Я-то ничего, а другому, пожиже, и
не дохнуть. Вон у
тебя какие безмены.
— Ах, какой же
ты, право, непонятный… Знамо дело, что
не дадут. Я уж
тебе говорил, что надо под Шабалина подражать… он тоже на жилке робит, а списывает золото россыпным… Есть тут один анжинер —
тебе уж к нему в правую ногу придется…
— А Лапшин, Порфир Порфирыч…
ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу
не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы
тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни: ни в чем
не перечь этим самым анжинерам, а то, как лягушку, раздавят…
— Дурак!.. Ну-с, так как это у вас все случилось, расскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустим. У меня уж такое правило, и
ты не думай кочевряжиться. Сенька двухголовый! Подать нам графин водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичков солененьких…
— То-то, был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня как огня, потому что я честный человек и взяток
не беру… Да! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег, а у меня, кроме сизого носа да затвердения печенки, ничего нет… А отчего?.. Вот
ты и подумай.
— Опять врешь… Знаешь пословицу: стар, да петух, молод, да протух. Вот посмотри на меня… Э! я еще ничего… Хе-хе-хе!.. Да
ты вот что, кажется,
не пьешь? Не-ет, это дудки… Золота захотел, так сначала учись пить.
— Наконец-то!.. — закричал Шабалин, поднимаясь навстречу остановившемуся в дверях гостю. — Ну, Гордей Евстратыч, признаюсь, выкинул
ты отчаянную штуку… Вот от кого
не ожидал-то! Господа, рекомендую: будущий наш золотопромышленник, Гордей Евстратыч Брагин.
— Садись, Гордей Евстратыч, — усаживал гостя Шабалин. — Народ все знакомый, свой… А
ты ловко нас всех поддел, ежели разобрать. А? Думал-думал да и надумал… Ну, теперь, брат, признавайся во всех своих прегрешениях! Хорошо, что я
не догадался раньше, а то
не видать бы
тебе твоей жилки как своих ушей.
— Только
ты мне никогда
не смей перечить ни в чем…
Ведь я бы
тебя в шею по первому разу прогнал, ежели бы
ты, шельма этакая,
не рассказал мне всего по чистой совести…
— А
ты мне что за указ? — кричал почти
не стоявший на ногах Гордей Евстратыч, приступая к матери. — Кто здесь хозяин… а?.. Всех расшибу!..
— Гордей Евстратыч… голубчик… Христос с
тобой, опомнись! — умоляла Татьяна Власьевна. — Вон соседи-то все смотрят на нас… Ведь отродясь такого сраму
не видывали…
— Ох, милушка, я ни одна, ни с другими
не пью… И прежде была
не мастерица, а под старость оно совсем
не пригоже. Вон хозяин с
тобой выпьет. А меня уволь, Порфир Порфирыч.
— То-то, Зотушка… Мы с
тобой заодно. Что ко мне в гости-то
не ходишь?
— Старуха
не велит… Она
тебя крепко
не любит, Вукол Логиныч, — шепотом сообщал Зотушка.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено море. Теперь он
не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот
тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
— А
ты, баушка, зачем Порфира Порфирыча прогнала от нас? — приставала Нюша. — Ведь он
не съел бы нас, баушка?
— А
ты налаживай прудок скорее, — поучал Маркушка, когда Гордей Евстратыч завертывал к нему. — Ночью-то вода даром уходит, а тут она вся у
тебя в прудке, как в чашке… А потом эти все конные приводы беспременно брось, Гордей Евстратыч, а налаживай паровую машину: она
тебе и воду будет откачивать из шахты, и руду поднимать, и толочь скварец…
не слугу себе поставишь, а угодницу.
— Вот что, Марк, — заговорила серьезно Татьяна Власьевна, — все я думаю: отчего
ты отказал свою жилку Гордею Евстратычу, а
не кому другому?.. Разве мало стало народу хоть у нас на Белоглинском заводе или в других прочих местах? Все меня сумление берет… Только
ты уж по совести расскажи…
— А что я сказывал Гордею Евстратычу, то и
тебе скажу… Больше ничего
не знаю. Плохо тогда мне пришлось, больно плохо; а тут Михалко в Полдневскую приехал, ну, ко мне зашел… Думал, думал, чем пропадать жилке задарма — пусть уж ей владеет хоть хороший человек.
— Отчего же
ты раньше Гордею Евстратычу о жилке
не объявился? Ведь пятнадцать лет, как нашел ее…
— А ведь
ты верно сказала, Марфуша. Жили мы, никому
не мешали и теперь
не мешаем, а тут на-кася, какая притча стряслась! С чужими-то завсегда легче жить, чем со своими.
— Танцевать
не танцевать, а в люди показаться совестно. Такие у попов страшные бывают… Славный!.. Я ему вот когда-нибудь так в шею накладу, — вот
тебе и славный!
Я
тебе не умею сказать, как жаль!