Неточные совпадения
Действительность отрезвила Лушу. Инстинктивным движением она сорвала с шеи чужие кораллы и торопливо бросила их на зеркало. Молодое лицо
было залито краской стыда и досады: она не имела ничего, но милостыни не принимала еще ни от кого. Да и что могла значить какая-нибудь коралловая нитка? Это душевное движение понравилось Раисе Павловне, и она с забившимся сердцем
подумала: «Нет, положительно, эта девчонка пойдет далеко… Настоящий тигренок!»
А тут еще Яшка Кормилицын… — со злостью
думала девушка, начиная торопливо ходить по комнате из угла в угол. — Вот это
было бы мило: madame Кормилицына, Гликерия Витальевна Кормилицына… Прелестно! Муж, который не умеет ни встать, ни сесть… Нужно
быть идиоткой, чтобы слушать этого долговолосого дурня…
И как
было не
подумать: вчера Раиса Павловна, сегодня Раиса Павловна, все это хорошо! — вдруг послезавтра Авдей Никитич Тетюев.
— А Прейн? — отвечала удивленная Раиса Павловна, — Ах, как вы просты, чтобы не сказать больше… Неужели вы
думаете, что Прейн привезет Лаптева в пустые комнаты?
Будьте уверены, что все предусмотрено и устроено, а нам нужно позаботиться только о том, что
будет зависеть от нас. Во-первых, скажите Майзелю относительно охоты… Это главное.
Думаете, Лаптев
будет заниматься здесь нашими делами? Ха-ха… Да он умрет со скуки на третьи сутки.
— Что бы там такое
было? —
подумала вслух m-lle Эмма, не обращаясь ни к кому. — Уж не та ли особа, которая едет с Блиновым.
М-lle Эмма сразу поняла, что творилось с Аннинькой, и только покачала головой. Разве для такой «галки», как Аннинька, первая любовь могла принести что-нибудь, кроме несчастья? Да еще любовь к какому-то лупоглазому прощелыге, который, может
быть, уж женат. М-lle Эмма
была очень рассудительная особа и всего больше на свете дорожила собственным покоем. И к чему,
подумаешь, эти дурацкие восторги: увидала красивого парня и распустила слюни.
Родион Антоныч в сообществе с Сарматовым надеялся
споить крепкого полячка, авось пьяный развяжет язык, но Братковский
пил крайне умеренно и совсем не
думал пьянеть.
— Пятнадцать троек! —
думала вслух Раиса Павловна, перечитывая телеграмму. — Это целая орда сюда валит. От Петербурга до Москвы сутки, от Москвы до Нижнего сутки, от Нижнего до Казани — двое, от Казани по Волге, потом по Каме и по Белой — трое суток… Итого, неделя ровно. Да от Белой до Кукарского завода двести тридцать верст — тоже сутки. Через восемь дней, следовательно, все
будут здесь. Слышите, Родион Антоныч?
Изумленным глазам Раисы Павловны представилась такая картина: Гуго Братковский вел Нину Леонтьевну под руку прямо к парадному крыльцу. «Это еще что за комедия?» — тревожно
подумала Раиса Павловна, едва успев заметить, что «чугунная болванка»
была одета с восточной пестротой.
— Жаль, очень жаль… — говорил генерал, посматривая на двери уборной. — А какой
был талантливый человек! Вы
думаете, что его уже невозможно спасти?
— Так, так… Необходимо
будет увезти его отсюда, — вслух
думал генерал. — У него, кажется,
была дочь, если не ошибаюсь?
Сначала еще можно
было различить их движения, а потом все слилось в одну мутную полосу, вертевшуюся с поразительной быстротой и тем особенным напряженным постукиванием, которое невольно заставляло
думать, что вот-вот, еще несколько поворотов водяного колеса — и вся эта масса вертящегося чугуна, железа и стали разлетится вдребезги.
Это проклятое «послезавтра» теперь
было точно приколочено к мудрой голове Родиона Антоныча двухвершковым гвоздем, и он со страхом
думал: «Вот когда началось-то…» Теперь он чувствовал себя в положении человека, которого спускают в глубокий колодезь.
Если, например, Родион Антоныч и другие заслуженные дельцы являлись своими в управительском кружке и появлялись даже на завтраках Раисы Павловны, то жене Родиона Антоныча, как существу низшего порядка, нельзя
было и
думать о возможности разделять общественное положение мужа.
— Ах, нет… Я
подумал, что можно ли
быть красивой так… так бессовестно!.. Ведь это несправедливо со стороны природы — наделить одну всеми дарами в ущерб остальным…
Да, это
была крупная победа, и Раиса Павловна не могла удержаться, чтобы не
подумать: «А, господа, что, взяли!..»
Несколько раз доктор
думал совсем отказаться от взятой на себя роли, тем более что во всем этом деле ему
было в чужом пиру похмелье; он даже раза два заходил к Майзелю с целью покончить все одним ударом, но, как все бесхарактерные люди, терялся и откладывал тяжелое объяснение до следующего дня.
На другой день после второго спектакля, рано утром, доктор получил записку от Майзеля с приглашением явиться к нему в дом; в post scriptum’e [Приписке (лат.).] стояла знаменательная фраза: «по очень важному делу». Бедный Яша Кормилицын
думал сказаться больным или убежать куда-нибудь, но, как нарочно, не
было под руками даже ни одного труднобольного. Скрепя сердце и натянув залежавшийся фрачишко, доктор отправился к Майзелю. Заговорщики
были в сборе, кроме Тетюева.
— По крайней мере, вы не
будете прятаться? — продолжал набоб, делая нетерпеливое движение. — Я раньше
думал, что вы так поступали по чужой инструкции…
Родион Антоныч слишком далеко зашел, чтобы теперь
думать о своей рубашке и, махнув рукой, решил лечь костьми за Раису Павловну: он еще веровал в нее, потому что за нее
был всесильный Прейн.
Покуривая сигару, Прейн все время
думал о той тройке, которая специально
была заказана для Прозорова; он уступил свою дорожную коляску, в которой должны
были приехать Прозоров с дочерью и доктор.
Как я тебе крикну: «мыряй!» — ты в воду, а стрелять
буду я…» Мудрено что-то,
думаю.
— Не уйду, пока вы не дадите мне руки… Это
будет доказательство, что вы меня простили… и
подумайте о моем предложении.
Майзель торжественно разостлал на траве макинтош и положил на нем свою громадную датскую собаку. Публика окружила место действия, а Сарматов для храбрости
выпил рюмку водки. Дамы со страху попрятались за спины мужчин, но это
было совершенно напрасно: особенно страшного ничего не случилось. Как Сарматов ни тряс своей головой, собака не
думала бежать, а только скалила свои вершковые зубы, когда он делал вид, что хочет взять макинтош. Публика хохотала, и начались бесконечные шутки над трусившим Сарматовым.
А Прейн, шельма этакая, только улыбается, а того не
подумает, каково
было ему, Родиону Антонычу, единоборствовать с Евгением Константинычем.
— Ах, да… Но ведь это
был такой серьезный вопрос, что я до сих пор еще не решалась даже приступить к его обсуждению, — отшучивалась Луша, улыбаясь своими потемневшими от удовольствия глазами. — Притом, я
думала, что вы уже успели забыть…
— Я
думаю, что это
будет самое лучшее… Вы отлично стреляете бекасинником.
Платон Васильич вечно
был занят своей фабрикой и машинами и только о них и мог постоянно
думать, — все остальное для него проходило точно в тумане, а особенно таким туманом
был покрыт приезд набоба.
— О нет же, тысячу раз нет! — с спокойной улыбкой отвечал каждый раз Прейн. — Я знаю, что все так
думают и говорят, но все жестоко ошибаются. Дело в том, что люди не могут себе представить близких отношений между мужчиной и женщиной иначе, как только в одной форме, а между тем я действительно и теперь люблю Раису Павловну как замечательно умную женщину, с совершенно особенным темпераментом. Мы с ней
были даже на «ты», но между нами ничего не могло
быть такого, в чем бы я мог упрекнуть себя…
— Помилуйте, Нина Леонтьевна, да зачем же я сюда и приехал?.. О, я всей душой и всегда
был предан интересам горной русской промышленности, о которой
думал в степях Северной Америки, в Индийском океане, на Ниле: это моя idee fixe [Навязчивая мысль (фр.).]. Ведь мы живем с вами в железный век; железо — это душа нашего времени, мы чуть не дышим железом…
«Но ведь Раиса Павловна погубила отца… —
думала Луша, движимая старым наболевшим чувством. — Она и меня преследовала, когда я
была маленькой замарашкой».
При виде смирения Раисы Павловны в Луше поднялась вся старая накипевшая злость, и она совсем позабыла о том, что
думала еще вечером о той же Раисе Павловне. Духа примирения не осталось и следа, а его сменило желание наплевать в размалеванное лицо этой старухе, которая пришла сюда с новой ложью в голове и на языке. Луша не верила ни одному слову Раисы Павловны, потому что мозг этой старой интриганки
был насквозь пропитан той ложью, которая начинает верить сама себе. Что ей нужно? зачем она пришла сюда?
Набоб терялся в догадках, хотя желал
думать, что она
была написана Лушей.
Закутавшись в плед, набоб терпеливо шагал по мокрому песку, ожидая появления таинственной незнакомки. Минуты шли за минутами, но добрый гений не показывался. «Уж не подшутил ли кто надо мной?» —
подумал набоб и сделал два шага назад, но в это время издали заметил закутанную женскую фигуру и пошел к ней навстречу. По фигуре это
была Луша, и сердце набоба дрогнуло.
Пробежав несколько аллей, набоб едва не задохся и должен
был остановиться, чтобы перевести дух. Он
был взбешен, хотя не на ком
было сорвать своей злости. Хорошо еще, что Прейн не видал ничего, а то проходу бы не дал своими остротами. Набоб еще раз ошибся: Прейн и не
думал спать, а сейчас же за набобом тоже отправился в сад, где его ждала Луша. Эта счастливая парочка сделалась невольной свидетельницей позорного бегства набоба, притаившись в одной из ниш.
— Да, да… Очень приятно, очень приятно! А вы предупредите Тетюева, чтобы он основательно подготовился к приему и изложил перед Евгением Константинычем свое profession de foi. А прежде всего, я
думаю, вам нужно представить Евгению Константинычу подробный доклад занятий нашей консультации, чем вы, так сказать, расчистите почву Тетюеву. Положительные данные
будут виднее на отрицательном фоне… Горемыкина нам щадить нечего, потому что он нам и без того стоит стольких хлопот.
— Ей-богу, ничего, Раиса Павловна… Я так зашел.
Был в управлении, а потом и
думаю: дай,
думаю, зайду проведать Раису Павловну. Только и всего.
Эти милые дамы болтали самым непринужденным образом, хотя в душе страшно ненавидели друг друга: Амалия Карловна
была уверена, что она первая сделает визит Раисе Павловне и предупредит других, и m-me Дымцевич
думала то же самое, но эти проницательные дамы встретились носом к носу на подъезде квартиры главного управляющего и должны
были войти в гостиную Раисы Павловны чуть не под ручку.
— И прекрасно… Ваше положение теперь совсем неопределенное, и необходимо серьезно
подумать о Луше… Если вы не
будете ничего иметь против, я возьму Лушу на свое попечение, то
есть помогу ей уехать в Петербург, где она, надеюсь, скорее устроится, чем здесь. Не пропадать же ей за каким-нибудь Яшкой Кормилицыным…
— Вы
думаете, царица Раиса, я плачу о том, что Лукреция
будет фигурировать в роли еще одной жертвы русского горного дела — о нет!