Неточные совпадения
—
А потому, честной боярин, что, во-первых, ты для нас, мелких сошек,
не пара;
а во-вторых, ты моего мужа,
а ее отца на пару лет будешь старше;
а в-третьих, скажу тебе, что на место твоих подлых женщин, на
те же пуховики, я свою дочь класть
не намерена и чести девству ее в твоей любови нисколько
не вижу.
Нет он сам хотел глядеться в ее звездчатом взоре, орошенном слезами! Дело должно было идти о
том, как сделать все это, чтобы взор ее обратился к нему? Время? ласки? выжидания?
А если
тем временем погоня? О, погоня! тогда, если только будет погоня… тогда Плодомасов решил, что ему делать! Тогда… он
не пощадит никого — ни ее, ни себя; но ее уж
не возьмут из его дома такою, какою она внесена в него.
— Отец! отец! — заголосил он боярину по выслушании его гневного приказа о сборе людей. —
Не вели ты этого;
не вели седлать коней и взнуздывать; вели холопам твоим с свайкой да с лыком сесть по конникам да смирные лапти плесть,
а то гордотой пущий гнев на себя оборотишь.
Отпусти ее, боярин, — если она уж и неправильная, отпусти, — свои люди
не доказчики, только скорее ее из дома вон,
а то не сейчас,
то на утрие, гляди, беды за нее вытерпишь.
— Спала, боярин, в твоем терему сладко, и за
тот сон тебя благодарствую;
а видела во сне моего отца с матерью, и надеюсь, что ты меня
не задержишь неволей и отпустишь к ним, — смело отвечала боярышня.
Плодомасов все это сообразил в одно мгновение; в другое — решил, что он во что бы
то ни стало
не должен допустить этого главенства и для этого превзойдет дерзостью все, что до сих пор когда-нибудь делывал;
а в третье он встал, хлопнул в ладоши и молча указал вбежавшим слугам на драгуна.
— Жена? У вас нет жены, — отвечал Плодомасову губернатор. — Вы, государь мой, по злообычаю забыли, вероятно, что вы от этой девицы
не снисхождения можете ожидать,
а сугубого гнева на вас. Благородная девица сия, конечно, присоединит свой голос к
тем свидетельствам, которые против вас сделаны, и это будет ваше последнее с нею свидание. Прошу вас, государыня моя, сказать, точно ли вы с сим господином обвенчаны, как все о
том свидетельствуют, насильно?
— До всего, что вы о ком знаете, в
том мое дело сторона;
а что ко мне касается,
то муж мой в
том прав, и я на него
не в пόслухах.
— Девичьей душе
не надо дивиться, ваше превосходительство. Девушка с печи падает, пока до земли долетит, сорок дум передумает, и в
том дива нет; была с вечера девушкой, ко полуночи молодушкой, ко белу свету хозяюшкой,
а хозяйке
не честь быть ни в пόслухах, ни в доказчицах. — Старуха тихо выдвинула дочь за руку вперед себя и добавила: — Хозяйкино дело теперь весть дорогих гостей за стол да потчевать.
— Ваше превосходительство, — опять выступила и ему одному вслух заговорила Байцурова, у нас что с трубами свадьба, что и без труб свадьба: дело попом петое, и жена мужу нерушимый кус.
Не наша воля на
то была,
а ее да божья, что видим теперь ее здесь властной госпожой,
а не невольною бранкою. Здесь холопы
не доказчики,
а жены нашего рода на мужей
не пόслухи. Она все дело решила, и она, ваше превосходительство, ждет, что вы под руку ее к столу сведете.
—
Не для тебя
то, однако, все сделано,
а и для своей души. У нас род такой, что мы до суда и до свар наповадливы,
а я ты постыдись, что в храбром-то уборе да лежишь у бабьих ног без храбрости… Встань! встань! — добавила она ласковей. — Умыкнутая жена, что и рукой выданная, — назад нечего взять; но помня, что
не пара ты ей и что старый муж да нравливый молодой жене на руку колодой падает.
С
тех пор, как мы оставили бранку женою боярина Никиты, до
того дня, когда мы встречаем ее вдовою, в течение целых пятнадцати лет, Марфа Андревна правила домом и властвовала надо всем имением и над своим старым мужем, и никого этой властью
не озлобила, никому ею
не надокучила. Она
не забирала власть,
а власть самой ей давалась — власть шла к ней, как к «имущей власть».
— Для чего же так: неужели в старые годы жениться лучше, чем в молодые?
А по-моему, что лучше как в молодой век жениться да взять жену по мыслям и по сердцу? В этом божий закон, да и любовь сладка к поре да вовремя,
а что же в
том радости, чтобы старым телом молодой век задавить? Злей этого обыка для жизни быть
не может.
Перед ней вдруг восстал во весь рост свой покойный Никита Юрьич —
не тот Никита Юрьич, который доживал возле нее свои последние годы,
а тот боярин-разбойник, который загубил некогда ее красу девичью и который до встречи с нею
не знал ничего святого на свете.
— Ну, теперь, — сказала ему Марфа Андревна, — государыне императрице до тебя более дела нет… Что ею тебе жаловано,
того я на тебе бесчестить
не смею,
а без царского жалованья ты моя утроба.
А между
тем сердце
не слушалось этих правил: оно все беспокойнее и неумолчнее молило дать ему излиться в нежности и ласке.
С этим Марфа Андревна еще теснее сжала в объятиях девушку;
а та как павиликой обвила алебастровыми руками сухую боярынину шею, и они обе зарыдали и обе целовали друг друга. Разницы общественного положения теперь между ними
не было: любовь все это сгладила и объединила.
— Я вижу, — сказала она, — что тебе с матерью скучно и ты
не умеешь держать себя в деревне… В деревне надо трудиться,
а то здесь много и без тебя дворянских пастухов болтается. Ступай лучше маршируй и служи своей государыне.
С сына она взыскала строго за оскорбление ее дома, за
то, что он посягнул на девушку, которая ходила за самой ею, Марфой Андревной,
а более же всего за
то, что он ее сын, который, по ее понятиям, должен был быть
не тем, чем могли быть рабы.
Как ни смела и подчас ни находчива была Марфа Андревна, но здесь она ничего
не могла вдруг сообразить и придумать.
А между
тем для удивления Марфы Андревны, кроме горящей свечи и связанной девушки, приготовлены были и некоторые другие новины: как раз против вторых дверей Плодомасова увидала молодец к молодцу человек двадцать незнакомых людей: рожа рожи страшнее, ножи за поясами, в руках у кого лом, у кого топор, у кого ружья да свечи.
В пустынный сад теперь забрести было некому, и нельзя было ожидать, чтобы кто-нибудь заметил выбитое на антресолях окно;
а покоевые слуги и сенные девушки, вероятно, тоже или побиты, или заперты, или связаны, или же, если их эта беда и обминула,
то тогда они
не знают ничего и никто из них
не посмеет взойти наверх, пока их боярыня
не сошлет вниз свою покоевку и кого-нибудь к себе
не потребует.
—
А забываешь, Николушка, про госпожу-то свою? Про боярыню-то свою, Марфу Андревну, забываешь? — проговорил, юля около карлика, дьякон Ахилла, которого Николай Афанасьевич
не то чтобы
не любил,
а как бы опасался и остерегался.
— Ну,
а вас же самих с сестрицей на волю Марфа Андревна
не отпустила? — спросил судья Дарьянов карлика, когда
тот окончил свою повесть и хотел встать.
—
А он ведь, Николай-то Афанасьевич-то, он у нее во всем правая рука был. Крепостной, да
не раб,
а больше друг и наперсник, — отозвался Туберозов, желая возвысить этим отзывом значение Николая Афанасьевича и снова наладить разговор на желанную
тему.
—
А то говорят:
не расскажет! С чего так,
не расскажет? Я сказал: выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо,
а вы, хозяйка, велите Николавре стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
Себе этого ничего, бывало,
не приписывают,
а больше всех на Алексея Никитича сердились, — всё полагали, что
не так, верно, у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез
то их все забывают.
И еще-то, представьте, идет
не только что в оранжерею,
а даже в самый
тот дальний угол прохладный, куда меня спрятали.
А его величество
тем часом все подходят да подходят; я слышу, как сапожки на них рип, рип, рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность, и думаю и
не думаю: как и зачем это я пред ними на самом на виду являюсь?
И во сне стали видеть, как бы нам Метту Ивановну себе купить,
а Вихиорша,
та слышать
не хочет, чтобы продать.
До десяти тысяч рублей, милостивые государи, доторговались за нас,
а все дело
не подвигалось, потому что моя госпожа за
ту дает десять тысяч,
а та за меня одиннадцать. До самой весны, государи мои, так тянулось, и доложу вам, госпожа Вихиорова ужасно переломили Марфы Андревны весь характер. Скучают, страшно скучают! И на меня всё начинают гневаться: «Это ты, — изволят говорить, — сякой-такой пентюх, что девку в воображение ввести
не можешь, чтобы сама за тебя просилась».
Метта Ивановна пресильная были, даром что женщина, но я, бывало, если им хорошенько подножку дам, оне сейчас и слетят, но только я, впрочем, это редко делал; я всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому что мне их жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту, собачку болонку кличут,
а та меня за голеняшки,
а Марфа Андревна этого
не снесут и сердятся…
Но только надо вам доложить, что все эти наряды и костюмы для нас с Меттой Ивановной всё моя госпожа на свой счет делали, потому что оне уж наверное надеялись, что мы Метту Ивановну купим, и даже так, что чем больше оне на нас двоих этих костюмов наделывали,
тем больше уверялись, что мы ихние;
а дело-то совсем было
не туда.
Тут, судари мои, мы уж квартального с собою лгать подрядили:
тот всякий день приходит и врет, что ищут да
не находят. Марфа Андревна ему всякий день синенькую,
а меня всякий день к ранней обедне посылают, в церковь Иоанну Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить…
А они: «Я, — изволят говорить, — гневаться
не гневаюсь, да и никто там моего гнева, спасибо,
не боится, но
не люблю людей двуличных,
а тем особенней столичных», да на меня при этом и взглянут.
— Да ты
не разговаривай,
а оконфузь, оконфузь! — смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя
то на дьякона,
то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
Васька
не ждал повторения приказания: в
ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски,
а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали «репу садить».