Неточные совпадения
Совместительство у нас
есть очень старое и очень важное зло. Даже когда по существу как будто ничему не мешает, оно все-таки составляет зло, — говорил некоторый знатный и правдивый человек и при этом рассказал следующий, по моему мнению, небезынтересный анекдотический случай из старого времени. — Дело идет о бывшем министре финансов, известном
графе Канкрине. Я записал этот рассказ под свежим впечатлением, прямо со слов рассказчика, и так его здесь и передам, почти теми же словами, как слышал.
Граф Канкрин
был деловит и умен, но любил поволочиться.
Даже впоследствии это перешло как бы в предание по финансовому ведомству, и покойный Вронченко тоже
был превеликий ухаживатель: только в этом игры и любезности той не
было, как в Канкрине [
Граф Егор Францович Канкрин род.
В министерстве финансов тогда собралась компания очень больших волокит, и сам министр считался в этой компании не последним. Любовных грешков у
графа Канкрина, как у очень умного человека, с очень живою фантазией,
было много, но к той поре, когда подошел комический случай, о котором теперь наступает рассказ,
граф уже
был в упадке телесных сил и не совсем охотно, а более для одного приличия вел знакомство с некоторой барынькой полуинтендантского происхождения.
Среди интендантов
граф Канкрин
был очень известен по его прежней службе, а может
быть и по его прежней старательности в ухаживаниях за смазливыми дамочками, или, как он их называл, «жоли-мордочками». Это совсем не то, что Тургенев называет в своих письмах мордемондии. «Мордемондии» — это начитанная противность, а «жоли-мордочки» — это
была прелесть.
В оное
былое время, когда
граф интендантствовал, «жоли-мордочки» его сильно занимали и немало ему стоили; но в ту пору, до которой доходит мой рассказ, он уже только «соблюдал приличия круга» и потому стал и расчетлив и ленив в оказательствах своего внимания даме.
Граф же
был и стар и очень занят, да и по положению своему он не мог удовлетворять эти требования.
Канкрин посещал свою пустынницу всегда верхом и всегда без провожатого; но серьезный служебный недосуг мешал ему делать эти посещения так часто, как желала его неудобная, по серьезности своих требований, «жоли-мордочка». И выходило у них худо: та скучала и капризничала, а он,
будучи обременен государственными вопросами и литературой, никак не мог угодить ей. Сцены она умела делать такие, что
граф даже стал бояться один к ней ездить.
Рядом же с дачей
графа Канкрина в Лесном в это лето поселился молодой, умный, прекрасно образованный и очень в свое время красивый гвардейский кавалерист П. Н. К—шин. Он
был из дворян нашей Орловской губернии, и я знал его отца и весь род этих К—шиных: все
были преумны и прекрасивы, этакие бравые, рослые, черноглазые, — просто молодцы.
Игра на скрипке и обратила на него внимание
графа, который тоже
был музыкант, и притом очень неплохой музыкант.
Граф играл на скрипке в темной комнате, примыкавшей к его кабинету, который
был тоже полутемен, потому что окна его
были заслонены деревьями и кроме того заставлены рамками, на которых
была натянута темно-зеленая марли.
Офицер с удовольствием согласился. Приказание
было немедленно отдано и исполнено: верховые лошади подведены к крыльцу, и
граф с молодым человеком сели и поехали.
Канкрин
был в своем обыкновенном, длиннополом военном сюртуке с красным воротником, в больших темных очках с боковыми зелеными стеклами и в галошах, которые он носил во всякую погоду и часто не снимал их даже в комнате. На голове
граф имел военную фуражку с большим козырьком, который отенял все его лицо. Он вообще одевался чудаком и, несмотря на тогдашнюю строгость в отношении военной формы, позволял себе очень большие отступления и льготы. Государь этого как бы не замечал, а прочие и не смели замечать.
Всадники ехали довольно долго молча, но, несмотря на это молчание, видно
было, что
граф чувствует себя очень в духе. Он не раз улыбался и весело поглядывал на своего спутника, а потом, у одного поворота вправо к тогдашней опушке леса, остановил лошадь и сказал...
— Ну вот и прекрасно! — воскликнул
граф. — А эта милая дама и живет отсюда очень недалеко — в Новой Деревне, и дача ее как раз с этой стороны. Мы подъедем к ее домику так, что нас решительно никто и не заметит. И она
будет удивлена и обрадована, потому что я только вчера ее навещал, и она затомила меня жалобами на тоску одиночества. Вот мы и явимся ее веселить. Теперь пустим коней рысью и через четверть часа
будем уже
пить шоколад, сваренный самыми бесподобными ручками.
Разрисованные сторы с пастушками и деревьями
были опущены донизу, и из-за одной из них выглядывала морда сытого рыжего кота, но сама милая пустынница
была нигде не заметна и не спешила а bras-ouverts навстречу
графу.
— Ну, так мы подождем, пока она оденется, — отвечал
граф и не пошел далее, а спокойно сел на широком оттомане и пригласил сесть офицера: — Садитесь, поручик. Не стесняйтесь, — я вас уверяю, что мы
будем хорошо приняты.
И
граф сообщил кое-что о странностях живого и смелого характера Марьи Степановны. Она жила в фаворе и на свободе у отца, потом в имении у бабушки, отчаянно ездит верхом, как наездница, стреляет с седла и прекрасно играет на биллиарде. В ней
есть немножко дикарки. Петербург ей в тягость, особенно как она здесь лишена живого сообщества равных ей людей — и ужасно скучает.
Граф устал говорить, тем более что спутник его ничего ему не возражал, а только молча с ним соглашался и обводил глазами квартиру прелестной дамы в фальшивом положении. Как большинство всех дачных построек, это
был животрепещущий домик с дощатыми переборками, оклеенными бумагой и выкрашенными клеевою краскою.
— Вы очень милы, — отвечала она и снова обвела комнату взглядом, в котором читалось ее желание, чтобы визит посетителей сошел как можно короче. Когда же
граф сказал ей, что они только
выпьют у нее чашку шоколада и сейчас же уедут, то она просияла и, забыв роль больной, живо вышла из комнаты отдать приказания служанке, а
граф в это время спросил своего спутника...
Молодой офицер
был преисполнен жесточайшею на себя досадою за свою неловкость, и в то же время ему разом хотелось смеяться, и
было жаль и этой дамы, и
графа, и того неизвестного счастливца, кому принадлежали обретенные ноги.
— А-а, это очень
быть может, — согласился
граф и докончил...
Граф даже не вошел в комнату, а только постоял в открытых дверях, держась обеими руками за притолки, а когда пьеса
была окончена и графиня с Жадовским похлопали польщенному артисту, Канкрин, махнув рукою, произнес бесцеремонно «miserable Klimperei» [жалкое бренчанье (франц. и нем.).], и застучал обоими галошами по направлению к своему темному кабинету.
На половине «кавалер-дамы» Екатерины Захаровны (так величал ее покойный
граф) долго еще оставались откупщик и артист и раздавалась «miserable Klimperei», a
граф все сидел и, может
быть, обдумывал один из своих финансовых планов, а может
быть просто дремал после прогулки на лошади.
Иван Павлович думал так, что если он не пойдет благодарить, то это
будет лучше:
граф наверно не сочтет этого за непочтительность, а, напротив, похвалит его скромность; но директор понимал дело иначе и настоял, чтобы Иван Павлович непременно пошел представляться и благодарить.
—
Граф изволили
быть со мною очень милостивы и пожелали мне «счастливо подвигаться вперед».
Граф Канкрин хотя с неудовольствием, но все-таки не отказал в просьбе Марьи Степановны и
был у нее посаженым отцом.
Граф засмеялся — как будто этим ему
было приведено на память что-то очень смешное и в то же время приятное.
Иван Павлович, при всей его малозначительности для такого несомненно большого человека, как
граф Канкрин, сделался тем, что
был какой-то сомнительный дух, вызванный из какой-то бездны словом очень неосторожного аскета.
Это произошло, во-первых, от изящной манеры
графа никогда не оставлять без внимания тех дам, с которыми он
был однажды ласков, и во-вторых — тут оказались на античных ручках Марьи Степановны (которым могла позавидовать Лавальер) забористые коготки «матерой» Мамелефы Тимофеевны.
Только она уже очень рисковала.
Граф Канкрин
был человек довольно свободных взглядов, однако сказывали, что и он, подписывая назначение Ивана Павловича вице-директором, поморщился.
Так все
были введены в обман и думали, будто, представляя Ивана Павловича, делали
графу неописанное удовольствие, тогда как это
было совсем напротив.
Но собственно «отпущения»
графу все-таки не
было. В Петербурге поняли, что в услужливости ему в лице Ивана Павловича
было много ошибочного, но в провинции, куда этот карьерист поехал большим лицом и где первенствующее положение Марье Степановне уже принадлежало по праву, они
были встречены иначе. В оседавшее тесто словно подпустили свежих дрожжей, и оно пошло подниматься на опаре.
С кем она делилась тем, что взимала, — это
была ее тайна, но
граф напрасно думал, будто его решительная мера отстранения совместителей от непосредственного участия в ведомстве освободила его на самом деле от их влияния.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением:
графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска
было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что
граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный
графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того,
был сторонником классического образования. В 1756 году
был найден в постели, заеденный клопами.
Мастерски
пел он гривуазные [Легкомысленные, нескромные (от франц. grivois).] песенки и уверял, что этим песням научил его
граф Дартуа (впоследствии французский король Карл X) во время пребывания в Риге.
— Бетси говорила, что
граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.