Неточные совпадения
Вот оттуда же,
с той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки, и все это кажется так близко, что мать протопопица, продолжавшая все это время
сидеть у окна, вскочила и выставила вперед руки.
Словно влюбленные под Петров день солнце караулят, так и мы
с нею, после пятилетнего брака своего, сегодняшнего солнца дождались,
сидя под окном своим.
Тогда на их шум, и особливо на крик лекаря, вошли мы, и я
с прочими, и застали, что лекарь
сидит на верху шкафа и отчаянно болтает ногами, производя стук, а Ахилла в спокойнейшем виде
сидит посреди комнаты в кресле и говорит: „Не снимайте его, пожалуйста, это я его яко на водах повесих за его сопротивление“.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе,
с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где
сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться
с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей огненной колеснице еще выше на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался нагой богатырь
с буйною гривой черных волос на большой голове. Он плыл против течения воды,
сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал широкою грудью волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
Туберозов только покачал головой и, повернувшись лицом к дверям, вошел в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а в углу, на погребальных носилках,
сидел, сбивая щелчками пыль
с своих панталон, учитель Препотенский, лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел в глаза протопопу и дьякону и улыбался.
Между ними двумя,
с третьей стороны
сидела Серболова, а четвертая сторона стола оставалась пустою.
На дрожках рядком, как
сидят на козетках,
сидели два маленькие существа одно мужское и женское; мужчина был в темно-зеленой камлотовой шинели и в большом картузе из шляпного волокнистого плюша, а женщина в масаковом гроденаплевом салопе,
с лиловым бархатным воротником, и в чепчике
с коричневыми лентами.
— Да-с, — продолжал, вытерев себе ротик, карло. — А пришел-то я в себя уж через девять дней, потому что горячка у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа
сидит у моего изголовья и говорит: «Ох, прости ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!» Так вот она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
— Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему служил. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных
с собою не брали. Терпеть женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: «Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут, да в гостиницах по коридорам расхаживают, да знакомятся, а Николаша, говорят, у меня как заяц в угле
сидит». Они ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все: заяц.
Это облако сопровождало дорожный троечный тарантас, а в этом тарантасе
сидели два человека: один — высокий, мясистый, черный,
с огненными глазами и несоразмерной величины верхнею губой; другой — сюбтильный, выбритый,
с лицом совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.
Хозяйка
сидела и не трогалась. Она в это время только вспомнила, как неуместен должен показаться гостям стоящий на окне цветок и, при всем своем замешательстве, соображала, как бы ловчее сбросить его за открытое окошко? Мысль эта так ее занимала, что она даже не вслушалась в первый вопрос,
с которым отнесся к ней один из ее новоприезжих гостей, что ей и придало вид особы, непритворно занятой чтением до самозабвения.
Термосесов
с Варнавой и либеральною акцизницей прибыли на раут в то время, когда Туганов
с Туберозовым уже прошли через зал и
сидели в маленькой гостиной. Другие гости расположились в зале, разговаривали, играли на фортепиано и пробовали что-то петь. Сюда-то прямо и вошли в это самое время Термосесов, Бизюкина и Варнава.
Гостиная, куда вошли Препотенский и Термосесов, была узенькая комнатка; в конце ее стоял диван
с преддиванным столом, за которым помещались Туганов и Туберозов, а вокруг на стульях
сидели: смиренный Бенефактов, Дарьянов и уездный предводитель Плодомасов.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и
сидит, и
сидит, как зашел от обедни, так и
сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.
Заключай же, какая из сего является аналогия: у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться
с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… и сия красавица
сидит насупротив у своего окна, как мы ее достанем?
Эта вторая удочка была брошена еще метче первой, и пред вечером, когда Термосесов
сидел с Борноволоковым и Бизюкиным за кофе, явился почтальон
с просьбой, чтоб Измаил Петрович сейчас пришел к почтмейстерше.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое;
с полей несся легкий парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов,
сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
Она не спешила под кровлю и, плача,
сидела на том же крылечке,
с которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о перила, и нет
с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее есть, и друг крепкий…
Хозяйка была в восторге, но гости ее имели каждый свое мнение как об уместности стихов Повердовни, так и об их относительных достоинствах или недостатках. Мнения были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил, что сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел так, что это просто очень хитро, и,
сидя рядом
с Повердовней, сказал капитану на ухо...
Старый Туберозов
с качающеюся головой во все время молитвы Ахиллы
сидел, в своем сером подрясничке, на крыльце бани и считал его поклоны. Отсчитав их, сколько разумел нужным, он встал, взял дьякона за руку, и они мирно возвратились в дом, но дьякон, прежде чем лечь в постель, подошел к Савелию и сказал...
Дьякон отряхнулся, ударил земной поклон и испугался этого звука: ему послышалось, как бы над ним что-то стукнуло, и почудилось, что будто Савелий
сидит с закрытым парчою лицом и
с Евангелием, которое ему положили в его мертвые руки.
Недавно два такие голодные «жадника» — родные братья, рослые ребята
с Оки,
сидя друг против друга за котлом каши, оба вдруг покатились и умерли.
Пока внизу люди кипели и волновались вокруг дома, скрывшего необычайное явление, не менее суеты происходило и в самом доме. Исправник, ротмистр Порохонцев, выскочил в канцелярию в спальных бумазейных панталонах и фланелевой куртке и увидал, что там, скорчась в комочек на полу, действительно
сидит черт
с рогами и когтями, а против него на просительском диване лежит и дрожит огромная масса, покрытая поверх солдатской шинели еще двумя бараньими шубами: это был дьякон.
— Не упустите такой минуты, — говорил он, — у него уже пульс совсем ненадежный, — и затем лекарь начал беседовать
с Порохонцевым и другими, которые, придя навестить Ахиллу, никак не могли себе представить, что он при смерти, и вдобавок при смерти от простуды! Он, богатырь, умрет, когда Данилка, разделявший
с ним холодную ванну,
сидит в остроге здоров-здоровешенек. Лекарь объяснял это тем, что Ахилла давно был сильно потрясен и расстроен.