Неточные совпадения
— Ну
а если и сполитикует,
а тебе
что до этого? Ну и пусть его сполитикует.
— Теперь знаю,
что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею;
а теперь я наверное вам скажу,
что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие,
а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно,
что литеры вытравил, и
если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
«Я, говорю, я,
если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю,
что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева, то я только Каином быть не хочу,
а то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне,
что не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и
если что смутит вас от сего, то отнесите сие к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого, не раз чувствует,
что сам он пред ним не иерей Бога вышнего,
а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
Попадья моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда в это время спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда спала, ибо ей то здорово,
а я люблю слегка освежать себя в ночной тишине каким удобно чтением,
а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и
если чем огорчен, то в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
Говорят иносказательно,
что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем, то есть дабы,
если он с пылкостию, то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает;
а я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть,
что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
—
Что ж, — перебила меня она, — тем и лучше,
что у тебя простая жена;
а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее дело,
если баба в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки,
а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
А главное,
что меня в удивление приводит, так это моя пред нею нескладность, и
чему сие приписать,
что я, как бы оробев сначала, примкнул язык мой к гортани, и
если о
чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное,
а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно, не подготовляла,
а и моего ума не испытывала, и вышла меж тем таковою,
что я ее позабыть не в состоянии.
О слепец! скажу я тебе,
если ты мыслишь первое; о глупец! скажу тебе,
если мыслишь второе и в силу сего заключения стремишься не поднять и оживить меня,
а навалить на меня камень и глумиться над тем,
что я смраден стал, задохнувшися.
„Ну, — говорю, —
а если бы двадцать?“ — „Ну,
а с двадцатью, — говорит, — уж нечего делать — двадцать одолеют“ — и при сем рассказал,
что однажды он, еще будучи в училище, шел с своим родным братом домой и одновременно с проходившею партией солдат увидели куст калины с немногими ветками сих никуда почти не годных ягод и устремились овладеть ими, и Ахилла с братом и солдаты человек до сорока, „и произошла, — говорит, — тут между нами великая свалка, и братца Финогешу убили“.
Отец Захария, вынужден будучи так этого дерзкого ответа не бросить, начал разъяснять ученикам,
что мы, по несовершенству ума нашего, всему сему весьма плохие судьи, и подкрепил свои слова указанием,
что если бы мы во грехах наших вечны были, то и грех был бы вечен, все порочное и злое было бы вечно,
а для большего вразумления прибавил пример,
что и кровожадный тигр и свирепая акула были бы вечны, и достаточно сим всех убедил.
Самое заступление Туганова, так как оно не по ревности к вере,
а по вражде к губернатору, то хотя бы это, по-видимому, и на пользу в сем настоящем случае, но, однако, радоваться тут нечему, ибо
чего же можно ожидать хорошего,
если в государстве все один над другим станут издеваться, забывая,
что они одной короне присягали и одной стране служат?
И
что меня еще более убеждает в том,
что Русь вступила в фазу шандиизма, так это то,
что сей Шанди говорил: „
Если бы мне, как Санхе-Пансе, дали выбирать для себя государство, то я выбрал бы себе не коммерческое и не богатое,
а такое, в котором бы непрестанно как в шутку, так и всерьез смеялись“.
— И кроме того, всё мне, друг мой, видятся такие до бесконечности страшные сны,
что я, как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон, разгадай мой сон», но все
если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить, я бы терпела;
а то возьмите же,
что я постоянно одна и постоянно с мертвецами. Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь,
а Варнаша не позволяет их отпето.
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех.
А отец Савелий говорит одно:
что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «
А потому, говорит,
что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет».
А мне
если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
—
А потому,
что Данила много ли тут виноват,
что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему,
если так судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому
что это он нам сказывал,
а Данила только сомневался,
что не то это, как учитель говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот
если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.
—
Что ж, милостивые государи, смеетесь ли вы или не смеетесь,
а вправду интересуетесь об этом слышать, но
если вся компания желает, то уже я ослушаться не смею, расскажу.
Метта Ивановна пресильная была, даром
что женщина, но я, бывало,
если им дам хорошенько подножку, так оне все-таки сейчас и слетят, но только я, впрочем, всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому
что мне их жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту собачку болонку кличут,
а та меня за голеняшки,
а Марфа Андревна сердятся…
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому
что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», —
а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят,
если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет,
что «ищут, мол, ее, да не находят».
Но это жаль, испортится;
а это все денег стоит, да и
что пользы выбросить вещи, когда кругом, на
что ни взглянешь… вон в спальне кружевные занавески… положим,
что это в спальне, куда гости не заглянут… ну,
а если заглянут!..
— Ни капли я не наглец, и ничего я не забываю,
а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и все. Термосесов просто рассуждает:
если ты умная женщина, то ты понимаешь, к
чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге, как ты со мною говорила;
а если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить не стоит.
— Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя… То есть,
если по правде говорить, чтобы не оскорблять вас лестию, вы не решились этого сделать,
а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул,
что могу выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
—
А что ж,
если ей нужно сгибнуть, так и сгубит, — ответил равнодушно Туганов и, вставши, добавил: —
а пока знаешь
что, пойдем к гостям: мы с тобою все равно ни до
чего не договоримся — ты маньяк.
— Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете,
что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит,
а мы
если только пошепчем,
что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то…
«И
что же, мол,
если теперь с этою мелочью не справимся, то как набольшие-то наши тогда думают справляться, когда это вырастет?»
А он по этой, ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который действительно очень подходящ к делу, но которого я, по званию своему, никому, кроме тебя, не могу и рассказать!
Встретив Бизюкину, он пожелал за ней приударить, и приударил; занимаясь ее развитием черт знает для
чего, он метнул мыслью на возможность присвоить себе бывшие на ней бриллианты и немедленно же привел все это в исполнение, и притом спрятал их так хитро,
что если бы,
чего боже сохрани, Бизюкины довели до обыска, то бриллианты оказались бы, конечно, не у Термосесова,
а у князя Борноволокова, который носил эти драгоценности чуть ли не на самом себе; они были зашиты в его шинели.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне
если доводится видеть в такой день храм не пустым, то я даже недоумеваю,
чем это объяснить? Перебираю все догадки и вижу,
что нельзя этого ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю,
что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва,
а наипаче есть торговля, торговля во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Старогородская интеллигенция находила,
что это не проповедь,
а революция, и
что если протопоп пойдет говорить в таком духе, то чиновным людям скоро будет неловко даже выходить на улицу.
Целую ночь он не спал, все думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то,
что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы?
Если бы хоть при этом… как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал,
что сделать очень умное,
а то… Дьякон решительно не знал, за
что взяться,
а взяться было необходимо.
Карлик, слушая пространные, но малосодержательные речи чиновников, только вздыхал и мялся,
а Ахилла глядел, хлопая глазами, то на того, то на другого и в помышлениях своих все-таки сводил опять все к тому,
что если бы ковер-самолет или хотя волшебная шапка,
а то как и за
что взяться? Не за
что.
Расчет почтмейстерши был не совсем плох: молодая и чудовищно богатая петербургская покровительница пользовалась влиянием в столице и большим почетом от губернских властей. Во всяком случае она,
если бы только захотела, могла бы сделать в пользу наказанного протопопа более,
чем кто-либо другой.
А захочет ли она? Но для того-то и будут ее просить всем обществом.
— Никогда! У меня этого и положения нет, — вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. — Да мне и невозможно. Мне
если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад. У меня вот и теперь не то
что владыка, хоть он и преосвященный,
а на меня теперь всякий день такое лицо смотрит,
что сто раз его важнее.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить,
а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон,
что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «
Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «
А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «
А вот, — говорит Ахилла, —
что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно,
а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями,
а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное,
что даже смешно бы,
если бы не та тревога,
что она женщина,
а дьякон ее в алтарь внес.
Да я по дальности мало у кого и бываю, потому
что надо все в сторону; я же езжу на пол-империале,
а на нем никуда в сторону невозможно, но вы этого, по своей провинциальности, не поймете: сидишь точно на доме, на крышке очень высоко, и
если сходить оттуда, то надо иметь большею ловкость, чтобы сигнуть долой на всем скаку,
а для женского пола, по причине их одежды, этого даже не позволяют.
Примирению же этому выставлялась та причина,
что Варнава стал (по словам Ахиллы) человек жестоко несчастливый, потому
что невдавнях женился на здешней барышне, которая гораздо всякой дамы строже и судит все против брака,
а Варнаву, говорят, нередко бьет, и он теперь уже совсем не такой: сам мне открылся,
что если бы не опасался жены, то готов бы даже за бога в газете заступиться, и ругательски ругает госпожу Бизюкину,
а особливо Термосесова, который чудесно было себя устроил и получал большое жалованье на негласной службе для надзора за честными людьми, но враг его смутил жадностью; стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел».
— И взаправду теперь, — говорил он, —
если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно, потому
что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того,
что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой, как там, нет, чтоб очень рассуждать!
А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу,
что религия, как она есть, так ее и нет,
а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
— Да
чему и все служат: маммону. По науке и это выведено, для
чего человек трудится, — для еды; хочет, чтоб ему быть сытому и голоду не чувствовать.
А если бы мы есть бы не хотели, так ничего бы и не делали. Это называется борба (дьякон произнес это слово без ь) за сушшествование. Без этого ничего бы не было.
—
А что ж я взговорю,
если где надобно слово? Ведь сердце мое бессловесно.
— Ну,
а если и сам понимаешь,
что мало хорошего, так и надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдешь!