Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но
как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости с ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье, говорить о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
Неточные совпадения
—
Как вам угодно, — отвечал Петр Иванов, — только я ее теперь никому подать не могу.
Как у нас русский двор, то мы, сударыня, только целое подаем, особенно ремонтерам, потому
как это
господа завсегда строгие.
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при
каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и… я опасаюсь,
как бы еще раз не высек… Нечего,
господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Стояло великопостное время; я был тогда,
как говорю вам, юноша теплый и умиленный, а притом же потеря матушки была еще насвеже, и я очень часто ходил в одну домовую церковь и молился там и пресладко, и преискренно. Начинаю говеть и уж отгавливаюсь — совсем собираюсь подходить к исповеди,
как вдруг, словно из театрального люка, выростает предо мною в темном угле церкви
господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если он чем-нибудь меня обидел.
— Нет, — докладывает, —
какие же здесь
господа?
Господ здесь нет;
господа все уехали по земским учреждениям, местов себе стараются в губернии.
— Это, — отвечает, —
как вам будет угодно; но только они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас их,
господина Локоткова, все почитают ни за что.
Барин и сами даже это чувствуют, что не умеют, и говорят: «Вот, говорят, ребята,
какое мне классическое воспитание дали, что даже против матери я не могу потрафить».
— Нет, уж
какое же, сударь, возобновление! Прежде он в крепостном звании страдал и был постоянно в нужде и в горести и прибегал в несчастии своем к
Господу; а теперь, изволите видеть… нынче мужичок идет в церковь только когда захочет…
— Не читал, — говорит, — да и не желаю.
Господин Вундт очень односторонний мыслитель. Я читал «Тело и душа» Ульрици. Это гораздо лучше. Признавать душу у всех тварей это еще не бог весть
какое свободомыслие, да и вовсе не ново. Преосвященный Иннокентий ведь тоже не отвергал души животных. Я слышал, что он об этом даже писал бывшему киевскому ректору Максимовичу, но что нам еще пока до душ животных, когда мы своей души не понимаем? Согласитесь — это важнее.
— Начали, — говорит, — расспрашивать: «Умирает твой
барин или нет?» Я говорю: «Нет, слава богу, не умирает». — «И на ногах, может быть, ходит?» — «На чем же им, отвечаю, и ходить,
как не на ногах». Доктор меня и поругал: «Не остри, — изволили сказать, — потому что от этого умнее не будешь, а отправляйся к своему
барину и скажи, что я к нему не пойду, потому что у кого ноги здоровы, тот сам может к лекарю прийти».
Старый лакей внушает молодому лакею: «вот, говорит,
как должно пишут настоящие
господа», и сам, седой осел, от радости заплакать готов.
Нет, вижу, что с этого
барина, видно, уж взятки гладки, да он вдобавок и говорить со мною больше не хочет: встал и стоит,
как воткнутый гвоздь, а приставать к нему не безопасно: или в дверь толкнет, или по меньшей мере как-нибудь некрасиво обзовет.
Фортунатов видит раз всех нас, посредников, за обедом: «братцы, говорит, ради самого
Господа Бога выручайте: страсть
как из Петербурга за эти проклятые школы нас нажигают!» Поговорили, а мужики школ все-таки не строят; тогда Фортунатов встречает раз меня одного: «Ильюша, братец, говорит (он большой простяк и всем почти ты говорит), — да развернись хоть ты один! будь хоть ты один порешительней; заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы поскорее построить».
— Мы говорим здесь, Грегуар, о тебе, — начала губернаторша. —
Господин Ватажков находит, что твое место лучшее из всех, на
какое ты мог бы рассчитывать.
Ах,
как все вы,
господа, даже самые гуманнейшие, в сущности злы и нетерпимы!
Целую ночь я однако ж продумал, лежа в постели: что это за люди и что за странный позыв у них к самой беспричинной и самой беззаветной откровенности? Думал, решал и ничего не решил; а наутро только что сел было за свою записку,
как вдруг является совсем незнакомый
господин, среднего роста, белый, белобрысый, с толстыми, бледными, одутловатыми щеками, большими выпуклыми голубыми глазами и розовыми губками сердечком.
—
Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас… — и действительно я в ту же минуту присел и поправил, и даже уж сам не знаю,
как поправил, офицерское стихотворение «К ней» и пожелал автору понравиться балетной фее и ее покровителю.