Неточные совпадения
— Нимало: вербные купидоны для меня,
как и для ваших детей,
еще не перешли в область прошедшего, и я говорю о них даже не без замирания сердца.
Я
как будто вчера
еще только отбыл эти муки, и у меня даже
еще ноют при всяком движении хрящи и ребра.
Как сейчас помню: теплый осенний вечер; полоска слабого света чуть брезжится на западе, и на ней от времени до времени вырезываются силуэты ближайших деревьев: они все казались мне солдатиками, и я мысленно сравнивал их с огненными мужичками, которые пробегают по сгоревшей, но не истлевшей
еще бумаге, брошенной в печку.
Она мне тогда представлялась белой пиявкой,
каких я, впрочем, никогда не видал; я думал: вот
еще, вот
еще раздуется моя няня и хлопнет.
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы себя через то в опасном положении, но у дяди,
как я сказал, дверь была затворена для всех, и эта-то недоступность делала его
еще интереснее.
Увидев это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся я или
еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных такою же голубой лентой, на
какой сам он был подвешен, и на этой же ленте я заметил и белый билетик.
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при
каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и… я опасаюсь,
как бы
еще раз не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
«И скажите, пожалуйста, — рассуждал я себе, — когда он все это делал? Я раскис и ошалел, да слоны слонял по Москве, а он
как ни в чем не бывал, и
еще все дела за меня попеределал!»
Положение мое делалось
еще беспомощнее, и я решился во что бы то ни стало отсюда не выходить. Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была не бог знает
какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых,
как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Я спал безмятежно сном совершенно мертвым,
каким только можно спать после тысячеверстного пути на перекладной телеге, и вдруг сквозь этот невероятный сон я услышал заупокойное пение «Святый Боже», затем ужасный, потрясающий крик, стон, вопль — не знаю,
как вам и назвать этот ужасный звук, от которого
еще сейчас ноет мозг костей моих…
Стояло великопостное время; я был тогда,
как говорю вам, юноша теплый и умиленный, а притом же потеря матушки была
еще насвеже, и я очень часто ходил в одну домовую церковь и молился там и пресладко, и преискренно. Начинаю говеть и уж отгавливаюсь — совсем собираюсь подходить к исповеди,
как вдруг, словно из театрального люка, выростает предо мною в темном угле церкви господин Постельников и просит у меня христианского прощения, если он чем-нибудь меня обидел.
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал я, —
еще он сомневается… „если он чем-нибудь меня обидел“! Да и зачем он очутился здесь и говеет
как раз в той же церкви, где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил и довольно; больше ничего не хочу про него ни знать, ни ведать». Но вот-с причастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет меня с принятием Святых Таин.
Пока неделю
какую придется
еще пробыть в Петербурге, буду читать.
— Мужики было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и то сказали, что это
еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то
как прежде: ничего не разберешь, — добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.
— Ах,
как вы это располагаете: это они прокриминацию затевают… Нет, пока эти новые права взойдут, тут
еще много греха будет!
«Нет, а ты, — говорит, —
еще подожди, что будет?» И потом он целый день все со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынула из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали, да и стала ему исподние шить; а он вдруг
как вскочит. «Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?» — «Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью». — «Врешь, говорит, ты это не мне шьешь, а ты это дьякону».
— Не читал, — говорит, — да и не желаю. Господин Вундт очень односторонний мыслитель. Я читал «Тело и душа» Ульрици. Это гораздо лучше. Признавать душу у всех тварей это
еще не бог весть
какое свободомыслие, да и вовсе не ново. Преосвященный Иннокентий ведь тоже не отвергал души животных. Я слышал, что он об этом даже писал бывшему киевскому ректору Максимовичу, но что нам
еще пока до душ животных, когда мы своей души не понимаем? Согласитесь — это важнее.
Как только
еще началась эта история, человек с двадцать сразу умерло; я спрашиваю: «Отчего вы, ребята, дохнете?» — «А всё с чистого хлеба, говорят, дохнем, ваше высокоблагородие:
как мы зимой этого чистого хлебушка не чавкали, а все с мякиной, так вот таперича на чистой хлеб нас посадили и помираем».
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут… Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже весь, буквально весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти
еще книг и учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите,
как?
Они ему сделают хорошо, а он ждет, чтоб они что-нибудь
еще лучше отличились — чудо сверхъестественное, чтобы ему показать; а так
как чуда из юда не сделаешь, то после, сколь хорошо они ни исполняй, уж ему все это нипочем — свежего ищет; ну, а
как всех их, способных-то, поразгонит, тогда опять за всех за них я один, неспособный, и действую.
Я
еще не собрался ничего на это отвечать,
как в кабинет вскочил Фортунатов и, подбежав ко льву, назвал мою фамилию и опять выкатил теми же пятами.
Лев приподнялся, движением брови выпустил из орбиты стеклышко и… вместе с тем из него все
как будто выпало: теперь я видел, что это была просто женщина,
еще не старая, некрасивая, с черными локонами, крупными чертами и повелительным, твердым выражением лица. Одета она была строго, в черное шелковое платье без всякого банта за спиной; одним словом, это была губернаторша.
Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом
еще высказываться теперь именно, когда начала всех, так сказать, направлений бродят и имеют более или менее сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и семье своей головы свернуть не хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское,
как я его понимаю…
Молчат и
еще,
как Шевченко писал, «на тридцати языках молчат», а молчат, значит «благоденствуют».
— А это какие-то старые,
еще до моих времен попались. Я их по наследству получил. При мне шаталась какая-то горстка, человек в шестьдесят; солдатики человек сорок из них закололи, а человек двадцать взяли. Я приказал тройку повесить, а человек пятнадцать назад выпустить, чтобы рассказывали,
какой с ними у меня суд; с тех пор в моем районе все и стихло.
Да, он положительно симпатичнее всех… кроме пристава Васильева. Ах, боже мой, зачем я, однако же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме моего бедного философа и богослова? Что-то он,
как там ориентировался? Находит ли
еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто даже грех позабыть такую чистую душу… Решил я себе, что завтра же непременно к нему пойду, и с тем лег в постель.
— Ну все-таки, знаете, я нахожу, что
еще сильно… все-таки лекарство, и внутрь пускать его нехорошо; а я,
как принесу из гомеопатической аптеки скляночку, у себя ее на окно за занавеску ставлю, оно там и стоит: этак и жена спокойна, и я выздоравливаю.
Да, да, Россия в экзаменационном отношении, конечно, и теперь
еще, вообще, наилучшее отделение: здесь человек,
как золото, выгорал от несправедливости; но вот нам делается знакомо правосудие, расширяется у нас мало-помалу свобода мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут ли и здесь люди верить, что тут их настоящая жизнь, а не… то, что здесь есть на самом деле…
Генерал Перлов дошел, — говорит, — до обнищания, потому что все
еще ходит в клуб спать (так
как предводительского зятя опять выбрали старшиною).
Согласитесь, что это бог знает что за странный вывод, и с моей стороны весьма простительно было сказать, что я его даже не понимаю и думаю, что и сам-то он себя не понимает и говорит это единственно по поводу рюмки желудочной водки, стакана английского пива да бутылки французского шампанского. Но представьте же себе, что ведь нет-с: он
еще пошел со мной спорить и отстаивать свое обидное сравнение всего нашего общества с деревенскою попадьею, и на
каком же основании-с? Это даже любопытно.
— Ты гляди, — говорит, — когда деревенская попадья в церковь придет, она не стоит,
как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед лезет, а скажет ей добрый человек: «чего ты, шальная, егозишь в Божьем храме? молись потихонечку», так она
еще обижается и обругает: «ишь, дурак, мол,
какой выдумал:
какой это Божий храм — это наша с батюшкой церковь».
Но он, наш генерал, он, который помнит все это в ином виде, когда эта «дурная болезнь»,
как мы это называем,
еще робко кралась в Россию под контрабандными знаменами Герцена, но Герцен, помилуйте…
Поклонитесь вашему дядюшке и скажите ему, что генерал,
еще недавно вспоминая о нем, говорил, что он имел случай представлять о его почтенных трудах для этих,
как они… госпиталей или больниц и теперь в самых достойных кружках tout le monde révère sa vertu.
Но находясь в сем положении за жидов и греков, которых не имел чести познать до этого приятного случая, я утешаюсь хоть тем, что умираю выпоротый все-таки самими моими соотчичами и тем кончаю с милой родиной все мои счеты, между тем
как тебя соотечественники
еще только предали на суд онемеченных и провонявшихся килькой ревельских чухон за недостаток почтения к исключенному за демонстрации против правительства дерптскому немецкому студенту, предсказывавшему, что наша Россия должна разлететься „wie Rauch“.» [
Как дым — Нем.]