Неточные совпадения
Я имел черт знает какое возвышенное понятие о русских
генералах, про которых няня мне говорила дива
и чудеса,
и потому я торжествовал, что увижу генеральшу.
— Лантрыганили, — говорит, — лантрыганили, а вот теперь им
генерал дают проборку; они
и порют горячку
и на ночь навряд ли вернутся.
Генерала нашего представляет как нельзя лучше, да
и вообще всех нас пересмешит в манеже.
Маленький
генерал понял мое замешательство, улыбнулся
и сказал...
Я поклонился.
Генерал мне показался человеком очень добрым
и мягким.
— Неправда-с, — воскликнул, возвышая голос,
генерал, причем добрые голубые глаза его хотели сделаться злыми, но вышли только круглыми. — Неправда-с: вы очень хорошо знаете, о чем я вас спрашиваю,
и отвечаете мне вздор!
— Вас зовут Филимон! — воскликнул
генерал, сделав еще более круглые глаза
и упирая мне в грудь своим указательным пальцем. — Ага! что-с, — продолжал он, изловив меня за пуговицу, — что? Вы думаете, что нам что-нибудь неизвестно? Нам все известно: прошу не запираться, а то будет хуже! Вас в вашем кружке зовут Филимоном! Слышите: не запираться, хуже будет!
Генерал пожал мне с признательностью руку
и добавил...
Генерал опять затопал, закричал
и кричал долго что-то такое, в чем было немало добрых
и жалких слов насчет спокойствия моих родителей
и моего собственного будущего,
и затем вдруг, — представьте вы себе мое вящее удивление, — вслед за сими словами непостижимый
генерал вдруг перекрестил меня крестом со лба на грудь, быстро повернулся на каблуках
и направился к двери.
Отчаяние придало мне неожиданную смелость: я бросился вслед за
генералом, схватил его решительно за руку
и зычно воскликнул...
— Вы ничего не сделали, — тихо
и безгневно отвечал мне
генерал. — Но не думайте, что нам что-нибудь неизвестно: нам все известно, мы на то поставлены,
и мы знаем, что вы ничего не сделали.
И генерал снова повернул к двери.
— Но, бога ради! — закричал я, снова догнав
и схватив
генерала дерзостно за руку. — Я вам повинуюсь, повинуюсь, потому что не могу не повиноваться…
— Не можете, да, не можете
и не должны! — проговорил мягче прежнего
генерал.
Генерал, не сердясь, сложил наполеоновски свои руки на груди
и, отступив от меня шаг назад, проговорил...
— Филимон! — повторил, растягивая,
генерал. —
И, как вы сами мне здесь благородно сознались, это больше или меньше соответствует вашим свойствам?
— Прекрасно-с! —
и с этим
генерал неожиданно прискакнул ко мне петушком, взял меня руками за плечи, подвинул свое лицо к моему лицу, нос к носу
и, глядя мне инквизиторски в глаза, заговорил: — А позвольте спросить вас, когда празднуется день святого Филимона?
— Вы ничего этого не бойтесь, — весело заговорил со мною адъютант, чуть только дверь за
генералом затворилась. — Поверьте, это все гораздо страшнее в рассказах. Он ведь только егозит
и петушится, а на деле он божья коровка
и к этой службе совершенно неспособен.
Разве у нас это всё по способностям расчисляют? я
и сам к моей службе не чувствую никакого призвания,
и он (адъютант кивнул на дверь, за которую скрылся
генерал),
и он сам сознается, что он даже в кормилицы больше годится, чем к нашей службе, а все мы между тем служим.
— Excusez ma femme.] но все это пока в сторону, а теперь к делу: бумага у меня для вас уже заготовлена; что вам там таскаться в канцелярию? только выставить полк, в какой вы хотите, — заключил он, вытаскивая из-за лацкана сложенный лист бумаги,
и тотчас же вписал там в пробеле имя какого-то гусарского полка, дал мне подписать
и, взяв ее обратно, сказал мне, что я совершенно свободен
и должен только завтра же обратиться к такому-то портному, состроить себе юнкерскую форму, а послезавтра опять явиться сюда к
генералу, который сам отвезет меня
и отрекомендует моему полковому командиру.
Портной одел меня, писаря записали, а
генерал осмотрел, ввел к себе в кабинет, благословил маленьким образком в ризе, сказал, что «все это вздор»,
и отвез меня в карете к другому
генералу, моему полковому командиру.
Признаюсь вам, принимая вручаемый мне Постельниковым конверт, я был твердо уверен, что он, по своей «неспособности к своей службе», непременно опять хочет сыграть на меня. Ошибался я или нет, но план его мне казался ясен: только что я выеду, меня цап-царап
и схватят с поличным — с бумагами про какую-то дворню
и про
генерала.
Ввечеру барин соберут к избе мужиков
и заставляют судить себя с барыней; барыня заплачут: «Ребятушки, — изволят говорить, — я, себя не жалевши, его воспитывала, чтоб он в полковые пошел да
генералом был».
«Врешь, бают, в
генералах честней быть, — мы
и сами, говорят, хоть сейчас все согласны в
генералы идти».
Отец Маркел говорит: «Я ничего не боюсь
и поличное с собою повезу»,
и повезли то бельишко с собою; но все это дело сочтено за глупость,
и отец Маркел хоша отослан в монастырь на дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что хотя они
генерала Гарибальди
и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит, граф Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет
и настоящих русских всех выгонит в Ташкент баранов стричь…
Становой Васильев довольно долго не шел у меня из головы,
и я даже во сне не раз видал его священником в ризе, а в его фуражечке с кокардой — отца Маркела, ожидавшего себе в помощь
генерала Гарибальди из Петербурга.
— А я, — говорит, — брат, сейчас от кровожадного
генерала: про тебя с ним разговаривали
и про твои заботы о народе сказывал ему.
— Ну что же такое, — говорю, — что ты все с такими усмешками
и про народ,
и про мои заботы,
и про
генерала? Что же твой
генерал?
Домик кровожадного
генерала я, разумеется,
и прежде знал. Это небольшой, деревянный, чистенький домик в три окна, из которых на двух крайних стояли чубуки, а на третьем, среднем, два чучела: большой голенастый красный петух в каске с перьями
и молодой черный козленок с бородой, при штатской шпаге
и в цилиндрической гражданской шляпе.
Я поклонился
и пошел за ним, а сам все думаю: кто же это, сам он
генерал Перлов или нет? Он сейчас же это заметил
и, введя меня в небольшую круглую залу, отрекомендовался. Это был он, сам кровожадный
генерал Перлов; мою же рекомендацию он отстранил, сказав, что я ему уже достаточно отрекомендован моим приятелем.
Генерал свистнул
и приказал вошедшей женщине подать нам чаю
и, как предсказывал мой приятель, немедленно же начал поругивать все петербургское начальство, а затем
и местные власти.
Генерал весело
и громко засмеялся
и потом вдруг неожиданно меня спросил...
Я отвечал утвердительно.
Генерал, помолчав, высморкался
и сначала тихо улыбнулся, а потом совсем захохотал.
Генерал опять засмеялся
и потом неожиданно спросил...
Я — вечное благодарение Творцу
и Создателю (
генерал набожно перекрестился), — я вышел из затруднений без петербургских наставлений.
— Вздор-с, — возразил
генерал. — Пусть себе они
и умны,
и учены, а мы все-таки их поколотим.
— Да таким образом, что они там своими умами да званиями разочтут, а мы им такую глупость удерем, что они только рты разинут. Где по их, по-ученому, нам бы надо быть, там нас никого не будет, а где нас не потребуется, там мы все
и явимся,
и поколотим,
и опять в Берлин Дергальского губернатора посадим. Как только дипломатия отойдет в сторону, так мы сейчас
и поколотим. А то дипломаты!.. сидят
и смотрятся, как нарциссы, в свою чернильницу, а боевые
генералы плесенью обрастают
и с голоду пухнут.
Я помолчал
и потом тихо заметил
генералу, что, однако,
и дипломатических приемов огулом осуждать нельзя.
— Я
и не спорю-с против этого, — отвечал
генерал.
Генерал махнул рукой
и добавил...
— Полноте, сделайте милость! Вы меня этим даже обижаете! — возразил с неудовольствием
генерал. — А с другой стороны, я даже
и не понимаю, что вас так удивляет, что кукла может производить впечатление? Мало ли разве вы видите у нас кукол, которых все знают за кукол, а они не только впечатление производят, но даже решением вопросов руководят. Вы здешний?
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив,
генерал. — Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите,
и заискивать станут. Не утаю греха — я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
— Так вот-с, сударь, — заговорил, выпрямляясь во весь рост,
генерал, — вот вам в наш век кто на всех угодит, кто всем тон задаст
и кто прочнее всех на земле водворится: это безнатурный дурак!
Это было последнее слово, которое я слышал от
генерала в его доме. Затем, по случаю наступивших сумерек, старик предложил мне пройтись,
и мы с ним долго ходили, но я не помню, что у нас за разговор шел в то время. В памяти у меня оставалось одно пугало «безнатурный дурак», угрожая которым, Перлов говорил не только без шутки
и иронии, а даже с яростию, с непримиримою досадой
и с горькою слезой на ресницах.
А
генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил в это время, он положительно самый симпатичнейший человек. В нем как-то все приятно:
и его голос,
и его манеры,
и его тон, в котором не отличишь иронии
и шутки от серьезного дела,
и его гнев при угрозе господством «безнатурного дурака»,
и его тихое: «вот
и царского слугу изогнули, как в дугу»,
и даже его не совсем мне понятное намерение идти в дворянский клуб спать до света.
— Это всё мои молодцы, — пояснял мне
генерал, когда мы ехали с ним домой. — Это всё антипредводительская партия,
и вы уж теперь к предводительским не ездите, а то будет худо.
И пребывал я совсем отуманенный на заседаниях, на обедах, даваемых, по здешнему выражению, с «
генералом Перловым»; был приглашаем «на
генерала Перлова»
и утром,
и вечером я слушал, как он жестоко казнил все
и всех.
— Ничего, — говорит, — не знаю зачем, а только очень сожалели, что не застали, даже за головы хватались: «что мы, говорят, теперь
генералу скажем?»
и с тем
и уехали. Обещали завтра рано заехать, а я, — говорит, — сюда
и побежал, чтоб известить.
—
Генерал Постельников, именем которого мы решились действовать, совсем об этом не знает. Да-с: он нас сюда не посылал, это мы сами, потому что, встретив в списках фамилию вашего дядюшки
и зная, что ваша семья такая литературная…
Он, бедняк,
и изъяснялся,
и попотел-таки, попотел, пока одолел мою беспонятливость,
и зато во всех подробностях открылся, что он желает быть замеченным
генералом Постельниковым
и потому хочет преподнести его танцовщице букет
и стихи, но что стихи у него вышли очень плохи
и он просит их поправить.