Наперекор всему

Виктор Носатов, 2021

Продолжает полыхать Первая мировая война. Союзники готовы на все, чтобы Россия сгорела в ее огне, но по-прежнему оттягивала на себя германские войска, в Москве и Петрограде плетутся многочисленные заговоры, резко активизировалась немецкая разведка. Но, несмотря ни на что, генерал Баташов и его коллеги-контрразведчики продолжают бороться с внешними и внутренними врагами империи, а рядовые солдаты и офицеры не щадят своих жизней в окопах.

Глава III

Петроград

Апрель 1915 года

1

Продолжительная командировка в Петроград, во время которой начальник контрразведки Северо-Западного фронта генерал Баташов должен был выступать в суде свидетелем обвинения по делу германской шпионской организации под предводительством Януса, не доставляла ему большой радости. Одна лишь мысль о том, что он наконец-то после долгой разлуки сможет увидеться с супругой и детьми, проливалась бальзамом на его истосковавшееся по семье сердце. Редкие письма и телеграммы не могли заменить ему радости личного общения с родными людьми. Из писем дочери Баташов знал, что Аристарх после тяжелого ранения пошел на поправку и что доктора обещают представить ему после Пасхи лечебный отпуск. В своем последнем письме Лиза туманно намекала о том, что в личной жизни брата грядут непредсказуемые, довольно нежелательные перемены, и просила отца наставить Аристарха на путь истинный.

«Неужели сын окончательно порвал со своей невестой?» — то и дело появлялась у генерала назойливая мысль, пока он трясся в офицерском вагоне воинского эшелона, доставлявшего остатки поредевших в боях полков в глубокий тыл для переформирования.

Не ведая, когда состав прибудет в Петроград, Баташов не стал тревожить супругу телеграммой, и потому на перроне варшавского вокзала его никто не встречал. Выйдя из вагона, он с удивлением обнаружил явно несвойственную столице тишину. Казалось, что жизнь здесь замерла. Не носились взад и вперед услужливые носильщики, не видно было даже полицейских, которые обязаны были встречать каждый прибывший поезд. На пустующей пристанционной площади не видно было пролеток. Только возле будки торчал какой-то полицейский чин, который, увидев направляющегося к нему генерала, выпучил от напряжения глаза и вытянулся во фрунт.

— А что, служивый, — обратился к нему Баташов, — куда «ваньки»-то подевались?

— Не могу знать, ваше превосходительство! — гаркнул околоточный. — Никак бастуют, — доверительно промолвил он, и глаза его суетливо забегали по площади в поисках хоть какого-то транспорта для генерала.

В это время на площадь выехал автомобиль, и околоточный сразу же кинулся ему наперерез.

— Стой! — грозно крикнул он и приподнял для убедительности свою «селедку»^[1].

Водитель резко затормозил, и полицейский, подбежав к авто, услужливо открыл дверцу.

— Ваше превосходительство, извольте! — крикнул он генералу.

Удивленный бесцеремонными действиями околоточного Баташов подошел к машине.

— Вы не имеете права… — пищал невысокого роста водитель, одетый в кожанку.

— Молчи, тараканья титька! Авто временно реквизируется по закону военного времени, — грозно прорычал околоточный и положил руку на эфес своей шашки. Этот жест подействовал на водителя отрезвляюще, и он, безнадежно махнув рукой, пропищал высоким фальцетом:

— Присаживайтесь, ваше превосходительство! Куда прикажете?

Баташов поблагодарил служивого, одарил его рублем, за что тот чуть было не кинулся его от радости целовать.

Назвав шоферу улицу и номер дома, генерал, уловил на себе его недовольный взгляд.

— Не сердись, любезный, я заплачу, сколько надо, — добродушно промолвил он.

Автомобиль тронулся с места и вскоре вокруг замелькали до боли знакомые дома, улицы и переулки. Какую-то напряженность и пустоту Баташов ощутил и на некогда многолюдных и шумных улицах Петрограда. Редкие пролетки попадались на пути, а немногочисленные прохожие при виде автомобиля старались скрыться с глаз долой, затеряться в многочисленных переулках.

— Забастовки, — заметив недоуменный взгляд генерала, промолвил водитель. — В городе идет молва, что ввиду военного времени конная и колесная полиция будет применять по забастовщикам оружие без предупреждения. Вот жители со страхом и косятся на авто.

Для Баташова было неожиданной новостью то, что здесь, в глубоком тылу, в столице Государства Российского, происходят революционные брожения, неповиновение властям.

«Что деется? — искренне возмутился он про себя. — А мы-то воюем в полной уверенности, что общество поддерживает нас, своих защитников. Ан нет, и здесь, среди народа, оказывается, затесался враг».

Уже темнело, когда автомобиль остановился у заветного дома. Одарив шофера рублем, Баташов по-мальчишески легко взбежал на крыльцо и с замиранием сердца дернул за цепочку звонка. Вскоре дверь широко распахнулась, и он увидел на пороге свою незабвенную Варвару Петровну.

— О, Господи! — только и смогла произнести супруга и начала медленно оседать.

— Ну что ты, матушка? — хриплым от волнения голосом промолвил генерал и вовремя ее подхватил.

— Ой, батюшки! — послышался истерично-звонкий голос горничной. — Барышня, ваш батюшка Евгений Евграфович изволили приехать!

В прихожую вбежала обрадованная дочь и, увидев, что maman без чувств висит на руках отца, чуть было сама не упала в обморок.

— Всем стоять! — неожиданно скомандовал генерал, и от этого резкого и в то же время радостного, родного голоса очнулась Варвара Петровна и передумала падать в обморок Лиза.

В следующее мгновение мать и дочь обессиленно повисли на шее главы семейства, сквозь слезы благодаря Бога за такой нежданный подарок…

Днем позже, ранним утром, вся семья Баташовых направилась на поезде в Царское Село навестить Аристарха.

Накинув белоснежные халаты, генерал, Варвара Петровна и Лиза чинно проследовали по просторным коридорам Екатерининского дворца к палате выздоравливающих. Чтобы не шокировать своим неожиданным появлением Аристарха, Баташов предложил войти сначала дочери и супруге.

Зайдя в затемненную непроницаемыми для света шторами комнату, женщины не сразу заметили на дальней кровати Аристарха, который в это время, улучшив момент, притянул к себе свою очаровательную сестру милосердия, чтобы страстно ее расцеловать. Но, как только дверь открылась, Дуняша оттолкнула его от себя и начала торопливо оправлять на голове белую косынку с красным крестиком.

От глаз Лизы, несмотря на полумрак, не ускользнуло невольное замешательство девушки, стоящей у кровати брата. Но она не стала посвящать в свои подозрения мать и, обрадованно всплеснув руками, направилась к Аристарху. Следом вошла Варвара Петровна.

— Что с тобой, мой мальчик, — воскликнула maman, приблизившись к кровати.

Услышав взволнованный голос матери, Аристарх резко вскочил с постели и торопливо запахнулся в больничный халат.

— Не волнуйтесь, maman! — удивленно и радостно воскликнул он. — У меня все нормально.

— Ну и слава Богу, — удовлетворенно промолвила Варвара Петровна, — а я-то, старая, думала, что тебя опять лихоманка скрутила. Дай-ка я тебя расцелую…

Обняв и расцеловав сына, мать перевела свой взгляд на сестру милосердия, с интересом прислушивающуюся к разговору.

— Голубушка, — ласково обратилась она к ней, — будьте любезны раздвинуть шторы. А то я сына своего никак не разгляжу.

Дуняша услужливо кивнула своей милой головкой и привычным движением рук, словно волшебница, впустила в комнату неиссякаемый поток солнечных лучей, на мгновение ослепивший всех.

— Ты на мать смотри, а не в окно, — обиженно промолвила Варвара Петровна, углядев, когда глаза привыкли к яркому свету, что сын уставился на девушку, которая в ореоле солнечных лучей, казалась сказочной принцессой, сошедшей с одного из портретов царского дворца.

— Прошу прощения, maman, — виновато улыбнулся Аристарх, — я просто ослеплен невиданной красотой и никого и ничего вокруг больше не вижу.

— Да, красота и великолепие царского дворца может всякого ослепить, — согласилась мать, — только не замечать родную сестру — это верх неприличия.

— Прости меня, моя дорогая Лизонька, — подошел к сестре поручик и нежно поцеловал ее в щечку. — Я думаю, что ты больше не будешь уговаривать меня расстаться с Дуняшей, — шепотом добавил он.

Лиза молча кивнула головой в знак согласия.

— А у нас для тебя сюрприз, — неожиданно промолвила Варвара Петровна. — Милочка, — обратилась она к Дуняше, — будь любезна, пригласи к нам гостя, который стоит за дверью.

Дуняша вопросительно взглянула на Аристарха и, уловив чуть заметный его кивок, направилась к двери. Увидев в коридоре незнакомого военного, она присела в книксене и, распахнув настежь двери, промолвила, отчего-то смутившись:

— Господа просят вас войти.

Баташов, окинув девушку мимолетным взглядом, прошел в комнату и широким шагом направился к застывшему в радостном недоумении сыну. Он в первое мгновение не узнал его — так неожиданно быстро тот возмужал и, казалось, стал даже выше ростом и шире в плечах.

Много воды утекло с последней их встречи в Николаевском кавалерийском училище, когда Аристарх, красуясь юнкерскими погонами на плечах, откровенничал с отцом, делился своими юношескими заботами и секретами, с упоением внимал его советам, впитывая душой и сердцем такие святые для русского офицера понятия, как долг перед Отечеством и честь. Все эти мысли промелькнули в голове генерала, пока он привычным военным шагом шел к сыну. Не дожидаясь, пока отец подойдет, Аристарх, расставив руки в стороны, прихрамывая, сделал несколько шагов ему навстречу.

— Рара́, как долго я ждал этой минуты, — глухо промолвил он, обнимая отца.

— Я тоже стремился к тебе, сынок, но, понимаешь, служба…

— Я все понимаю, рара́, — промолвил Аристарх, поглаживая рукой его рано поседевшие виски. — И тебе несладко пришлось на этой войне, — несколько разочарованно добавил он и, чуть отстранившись, несколько мгновений внимательно всматривался в дорогие и любимые им строгие черты лица, в покрасневшие от явного недосыпания, но по-прежнему добрые и все понимающие глаза.

— Разрешите представить вам мою будущую невесту, — словно обухом по голове, огорошил родителей Аристарх.

— Неужели ты помирился с Ларой? — почти в один голос обрадованно воскликнули отец и мать.

— Нет! Моего ангела-хранителя зовут Дуняша, — не обращая внимание на восклицание родителей, неожиданно заявил сын. — Милая моя, я хочу познакомить тебя со своими рара́ и maman, — радостно промолвил он, взглянув на девушку, и твердо добавил: — Это моя невеста!

Подойдя к явно не ожидавшей такого оборота дела девушке, Аристарх крепко обнял ее и поцеловал. Пораженная услышанным, она не сопротивлялась, а лишь только закрыла руками зардевшееся, но от того ставшее еще прекрасней личико.

От всего увиденного и услышанного родители замерли, словно в столбняке, не зная, что сказать. Только Лиза, все еще обиженная на брата за отставку своей лучшей подруги, с нескрываемым недовольством смотрела на девушку с красным крестом на платке, сумевшую, явно ради их богатства, прибрать к рукам ее любимого брата. Воспитанная в старых, патриархальных традициях, Лиза и в мыслях не допускала другой причины, кроме меркантильной. Конечно же она с упоением читала французские романы о величии любви, но, запертая в стенах Смольного института благородных девиц, и слыхом не слыхивала о подобном среди мужчин и женщин в светском обществе, к которому принадлежала по рождению. Напротив, она постоянно слышала о том, как выгодно вышли замуж те или иные «смолянки» — для большинства выпускниц Смольного института только это было мерилом настоящего счастья. И, когда Аристарх познакомил ее со своим товарищем Алексеем Свиньиным, она на другой день после бала прежде всего направилась в библиотеку и нашла в Гербовике, среди наиболее известных в Российской империи имен, имя столбовых дворян Свиньиных. Конечно, рослый с приятной внешностью молодой офицер понравился ей, но узнав о богатстве его фамилии, Лиза, как ей казалось, и в самом деле влюбилась в него. Хотя, в глубине души, ловила себя на мысли, что ей нравятся и другие офицеры, которых она встречала на великосветских балах еще до войны… Но при этом она знала главное: родители одобрили кандидатуру Алексиса, и она ни за что не пойдет против родительской воли… Поэтому Лиза с негодованием встретила решение брата порвать с Ларой, но больше всего она была уязвлена не этим, а тем, что Аристарх влюбился в эту деревенскую простушку и теперь во всеуслышание называет ее своей невестой. «Этому не быть никогда!» — подумала Лиза, гневно сверкнув глазами в сторону прячущейся за спиной брата девушки.

— Tu as bien pensé, avant de rompre définitivement avec Lara et d'exprimer son intention allier avec cette простолюдинкой? Peut-être as-tu des précisions pouvez-vous me dire sur elle?^[2] — с трудом сдерживаясь, вопросила Варвара Петровна, от волнения медленно подбирая французские слова.

— Я хорошо подумал, — твердо ответил Аристарх, — maman, я прошу тебя, в присутствии моей невесты не переходить на французский…

— Воля твоя. Я хотела, как лучше, — деловито, почти без эмоций, промолвила Варвара Петровна, — тогда расскажи нам о ней. Кто ее родители?

— Дуняша — дочь нашего деревенского кузнеца, — взволнованно ответил Аристарх.

— Ты хочешь жениться на холопке? Этому не бывать никогда! — вызывающе глядя на сына, промолвила Варвара Петровна. — Этому не бывать никогда, — убежденно повторила она.

— Но я люблю эту девушку! — воскликнул Аристарх.

— Тебе никто не запрещает ее любить, — строго взглянула на сына мать, — но ты же прекрасно знаешь, что мы никогда не примем ее в свою семью… Если тебе разонравилась Ларочка, найди другую, но нашего круга, — категорично заявила она. — Да вот хотя бы и дочь нашего соседа по имению Петра Ильича Вышегородцева Вареньку. Чем тебе не пара, молода, образована и к тому же богата?..

— Мне других не надо! — прервал мать Аристарх и вопросительно взглянул на отца, словно ища у него мужской поддержки.

Слушая словесную перепалку самых близких для него людей, Баташов-старший в первую минуту не мог ничего понять. Долгое время оторванный от семьи, он и представить себе не мог, что его сын поведет себя так… не по-мужски. Для генерала такие понятия, как обручение, долг, честь и совесть, всегда были в одном ряду. И даже небольшой отход от этих, святых для него понятий, вызывал в его душе бурю негодования. Человеку, который бы манкировал эти понятия, он не подал бы руки… И вот, любимый сын, его плоть и кровь, обманул девушку, которую ранее прилюдно обещал взять в жены, мало того, хочет жениться на безродной, дочери сельского кузнеца… Конечно, генерал не был сторонником старого, даже где-то считал себя либералом по отношению к простонародью. Да и по долгу службы ему приходилось частенько общаться с нижними чинами, перед которыми он никогда не кичился ни своим происхождением, ни своим генеральским званием…

Еще раз взглянув на зардевшееся лицо сестры милосердия, он вдруг припомнил давний случай, произошедший с ней во время его очередного приезда в имение. Эта кузнецова дочь поразила его тогда своей смелостью. Уверенно и со знанием дела она успокоила ретивого жеребца, по недогляду конюхов вырвавшегося из загона и наделавшего переполоха на заднем дворе имения. На память пришло и письмо управляющего имением Кульнева, в котором тот поведал о ссоре, произошедшей из-за дочери кузнеца, между его сыном Дениской и Аристархом. Вспомнил и о последнем письме дочери, которая туманно намекала о неожиданных переменах в личной жизни брата. «И это все она, кузнецова дочка, — с досадой подумал генерал. — Что же теперь делать, ведь сын, я знаю, от своего решения не отступится. Может быть, уговорить его повременить со свадьбой, — пришла ему в голову спасительная мысль, — а там время все расставит на свои места. Если, даст Бог, он поступит в Академию Генерального штаба, то за учебой не до любви будет…»

Баташов-старший уже хотел было ответить на просительный взгляд сына, когда Варвара Петровна, окинув презрительным взглядом Дуняшу, неожиданно предложила:

— Прежде чем принимать окончательное решение, я бы хотела побеседовать с вами, милочка, тет-а-тет! — заметив недоуменный взгляд девушки, брошенный на Аристарха, она снисходительно добавила: — Тет-а-тет, это по-французски — с глазу на глаз.

— Разве у тебя, maman, могут быть от нас секреты? — удивленно воскликнул Аристарх.

— Да, мой мальчик, — уверенно ответила Варвара Петровна, — существуют чисто женские вопросы, и они не для мужских ушей.

Девушка, немного оправившись от ошарашивших всех событий, уверенно промолвила:

— Хорошо, мадам. Мы можем поговорить в моей комнате. Это здесь рядом, в конце коридора.

Дуняша пропустила вперед Варвару Петровну, и, бросив на явно обескураженного таким поворотом событий Аристарха ободряющий взгляд, направилась следом за ней.

Немного не доходя до парадного зала дворца, среди анфилады комнат, располагались и комнатушки сестер милосердия, которые не имели в Царском Селе своего жилья.

— Здесь, мадам, — сказала Дуняша, как только они поравнялись с дверью, на которой красовался красный крест.

Открыв дверь, девушка пригласила в свое временное жилище Варвару Петровну, которая, окинув скептическим взглядом комнатку, в которой умещались лишь кровать, шкаф, небольшой столик и два венских стула, неожиданно заметила:

— А я-то думала, что в таком прекрасном и богатом дворце нет и не может быть комнат для прислуги…

— Насколько я знаю, эта комната для отдыха пажей. Но мне и этого небольшого помещения вполне достаточно, — сказала Дуняша, прекрасно поняв, на что намекнула мать Аристарха. Предложив гостье стул, она скромно присела на краешек аккуратно заправленной кровати.

Несколько минут мадам внимательно разглядывала хозяйку комнатушки, пытаясь понять, что такое в ней могло так привлечь ее сына. «Стройна, красива, опрятна, — думала она, — конечно, у нее нет светского лоска и хорошего образования, как у Лизы и Лары. Вероятнее всего, она околдовала сына, пользуясь его болезненным состоянием, постоянно находясь рядом с ним».

Со слов дочери, она знала, что несколько месяцев назад привезенная по просьбе Лары из деревни эта простушка и двух слов связать не могла, к тому же и разговаривала на смеси малоросского и русского языка, удивляя всех вокруг. Лиза, частенько навещая брата, видела с каким терпением и старанием Аристарх учил девушку правильно выговаривать слова, ставить ударения и вскоре добился своего. По совету Лары, девушка занималась на ускоренных курсах сестер милосердия, которые накануне окончила. При всей неприязни к этой девушке, Варвара Петровна не могла не признать в глубине души то, что именно эта сестра милосердия помогла сыну выкарабкаться из лап неминуемой смерти. Еще перед Рождеством профессор медицины, вызванный из Петрограда по просьбе великой княгини Ольги Александровны, бессильно разводил руками, утверждая, что, если дойдет до гангрены, то надо будет отнимать ногу. Рана заживала мучительно долго, но вскоре, слава богу, опасность гангрены миновала. Аристарху сделали несколько операций, в том числе и на коленном суставе, и не без участия этой сестры милосердия молодой и тренированный организм Аристарха начал побеждать и слабость от ран, и последствия контузии. «Слава тебе, Господи, что все обошлось», — вихрем пронеслось в голове мадам, и она уже хотела было согласиться с выбором сына, но в последний момент, заметив в лице бывшей холопки не привычную угодливость, а какую-то осознанную решительность, которая больше свойственна людям высшей касты, Варвара Петровна неожиданно для себя спросила:

— А вы, милочка, знаете, что род Баташовых — один из древнейших в России?

— Мадам, я хочу выйти замуж не за ваш род, а за любимого человека, — почтительно и в то же время резко ответила Дуняша.

— Как это ни печально, но вы, наверное, не понимаете сути высокородности. Я попытаюсь вам объяснить. Вы, наверное, заметили, что в нашей конюшне содержатся только породистые лошади. Так вот, если бы ветеринар, чисто случайно, скрестил породистого скакуна с деревенской кобылой, то родившиеся от этого жеребята уже не были бы такими породистыми, как их отец, и этот род вскоре пришел бы в упадок! А я не хочу, чтобы наш древний род пресекся из-за вас…

— Но, мадам, на дворе ХХ век, а вы все еще живете старыми понятиями. Погляньте вкруг, образованные люди з народу роблят открытия, изобретают небачени машины и даже самые сложные медични инструменты, — с отчаянием в голосе, мешая от волнения русские и малоросские слова, воскликнула Дуняша. — Мне рассказывал об этом на курсах сестер милосердия профессор…

— Извольте не перебивать меня, — с негодованием промолвила Варвара Петровна, явно уязвленная тоном девушки, посмевшей ее осадить. — Ищите пару по себе! — добавила она, резко вставая. — Мне больше не о чем с вами говорить! — И, громко хлопнув дверью, вышла…

После ухода Варвары Петровны и Дуняши, в палате воцарилась звонкая тишина, было слышно даже, как в коридоре тикают напольные часы.

Отец и сын выжидающе смотрели друг на друга. Наконец Лиза, чтобы не мешать мужскому разговору, вышла в коридор.

— Что ты намерен предпринять, когда окончательно выздоровеешь? — прервал молчание Баташов-старший.

— О чем maman может разговаривать с моей Дуняшей? — думая о чем-то своем, в свою очередь, спросил Аристарх, не обратив внимания на вопрос отца.

— Мало ли о чем могут говорить женщины, — неопределенно ответил Евгений Евграфович, — во всяком случае, не о погоде!

— Я боюсь, что maman станет развивать свою любимую тему о дворянской породе…

— Вполне может быть, это ее любимый конек, — согласился генерал, — только я боюсь, что твоя невеста не поймет ее.

Услышав из уст отца слово «невеста», Аристарх облегченно вздохнул.

«Слава богу, — подумал он, — отец понимает меня лучше, чем maman. И теперь мне не придется пускаться в болезненное объяснение моих чувств».

— И все-таки, что ты намерен предпринять, когда окончательно выздоровеешь? — повторил свой вопрос генерал. — Я успел побеседовать с твоим доктором, так вот, он заверил меня, что недели через две тебе будет предоставлен лечебный отпуск.

— Я знаю, рара́. Если ты не будешь против, то мы с Дуняшей хотели бы остановиться в имении…

— Ну, что же, если не хотите жить в Петрограде, отправляйтесь в имение, — согласился отец. — Тогда у меня к тебе будет просьба…

С этими словами, Евгений Евграфович подошел к столу с письменными принадлежностями, за которым раненые писали родным письма, взял чистый лист бумаги и быстро черкнул несколько слов. Потом вложил исписанный лист в конверт и, запечатав его, протянул Аристарху.

— Вот! Вскроешь, когда приедешь в имение, — глухо промолвил генерал и, проследив, как сын бережно вложит конверт в свою потрепанную офицерскую сумку, добавил: — В нем ты найдешь, возможно, то, чего тебе сейчас не хватает…

В это время с шумом распахнулась дверь, и в комнату влетела раскрасневшаяся Варвара Петровна.

— Ну, спасибо, сынок, за невестку, которая ни во что не ставит твою родную мать! — выпалила она, с надеждой оглядев мужа и сына. Не заметив в их лицах видимого согласия, разразилась слезами, надеясь хоть этим разжалобить Аристарха и вырвать у него обещание хотя бы повременить с женитьбой.

Мужчины начали неумело уговаривать ее успокоиться, но добились лишь обратного. Услышав рыдания матери, в комнату испуганно впорхнула Лиза и, увидев заплаканную мать, тоже пустила слезу.

— Ну вот, теперь вы точно зальете слезами не только эту палату, но и весь дворец, — с деланой бодростью в голосе промолвил генерал и, вытащив из кармана носовой платок, начал по очереди осушать слезы на глазах рыдающих женщин.

Аристарх тоже хотел хоть как-то успокоить мать и сестру, но ни его уговоры, ни увещевания не помогали. Женщины ждали, что под напором их слез он наконец-то сдастся и покорится родительской воле. Но Аристарх был непоколебим. Это стало очевидно, когда он, увидев через распахнутые двери Дуняшу, спешно прошмыгнувшую мимо палаты, забыл обо всем на свете и кинулся вслед за девушкой.

Вскоре из коридора послышался его приглушенный ласковый басок, которым он уже давно не говорил ни с матерью, ни с сестрой. Дуняша отвечала ему довольно резко, но, несмотря на это, голос Аристарха оставался просительным, терпеливым и ласковым. Вскоре их голоса замерли в конце коридора, выходящего в парк.

— Ну что мать, — с сожалением промолвил генерал, видя, как супруга, забыв про слезы, прислушивается к разговору, затихающему в коридоре, — тебе не кажется, что своим категорическим непринятием его, мне кажется, достаточно обдуманного решения взять в жены эту девушку, мы можем потерять сына? Ведь он не простит нам этого.

— Я не дам ему своего родительского благословения! — категорически заявила Варвара Петровна. — А без этого его не венчают.

Она подошла к трюмо, резким движением руки поправила шляпку и выбившиеся из-под нее локоны и, подозрительно взглянув на генерала, вызывающе промолвила:

— Мы еще посмотрим, на чьей улице будет праздник. — И, подхватив стоявшую в нерешительности Лизу под руку, добавила, направляясь к двери: — Идемте отсюда, нам здесь делать больше нечего!

2

На Царскосельском вокзале было необычно для военного времени людно. В ожидании поезда по перрону взад и вперед сновали офицеры, большинство из которых были в полевой форме. Среди них особо выделялись обер-офицеры и генералы при параде. Некоторые из них гордо выпячивали грудь, на которой переливался белой эмалью и золотом только-только с Императорского монетного двора орден, а кто-то всячески изощрялся для того, чтобы в глаза многочисленной военной публики попались их новенькие, шитые золотом погоны. К счастливчикам группами и поодиночке подходили фронтовики, искренне поздравляли кавалеров и новоявленных военачальников, а затем провожали их завистливыми взглядами.

«Господа офицеры явно были на торжественном приеме у императора», — догадался Баташов и огляделся вокруг, ища знакомые лица. Не найдя в этой многоликой толпе сослуживцев, он, дождавшись, когда подойдет поезд, сопроводил супругу и дочь в купе вагона первого класса. Женщины, быстро расположившись там и не обращая на него внимания, продолжили довольно бурно обсуждать поведение Аристарха. Чтобы им не мешать, он в ожидании отправления состава решил еще раз прогуляться по перрону. В тесном коридорчике Баташов нос к носу столкнулся с одним из «парадных» генералов.

— Ба! Да это же не кто иной, как Евгений Евграфович собственной персоной, — радостно воскликнул военный.

— Константин Павлович, дорогой, уж где-где, а здесь, я никак не ожидал вас встретить. Скажу откровенно, что через неделю, по окончании моей командировки, я непременно планировал навестить вас в Петрограде. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает!

— Вы знаете, мой богатый жизненный опыт подсказывает, что случайных встреч не бывает, ибо все предопределено свыше, — радостно промолвил генерал Пустошин, обнимая старого боевого друга. — Если бы мы не столкнулись здесь, то через неделю, в столице, вы бы меня уже точно не застали. Второго дня выезжаю к месту формирования моей кавалерийской дивизии…

— Значит, вас можно поздравить с назначением на должность командира дивизии! — радостно воскликнул Баташов. — А как же ваш славный гвардейский полк?

— От полка почти ничего не осталось, — глухо промолвил генерал. — Я потерял в Карпатах почти половину нижних чинов и треть офицерского состава. Вот так-то…

— Да-а, дорого мы заплатили за Галицию, а еще больше за Карпаты…

— Я слышал, что ваш сын был ранен и пленен там австрийцами, — сочувственно промолвил Пустошин. — И что с ним теперь?

— Он совершил побег, — радостно объявил Баташов, — я сам его сегодня впервые увидел. Его в бессознательном состоянии на военно-санитарном поезде великой княгини Ольги Александровны доставили в Царское Село, в лазарет…

— Слава тебе, Господи! — истово перекрестился Пустошин. — И как он?

— Поправляется, правда, хромает немного. А ведь еще несколько месяцев назад доктора, не надеясь на чудо, хотели ему раненую ногу напрочь отнять.

— Что же случилось? Неужели произошло чудо?

— Вы же прекрасно знаете, что чудес на свете не бывает. Просто молодой организм поборол болезнь, ну и еще кое-что… — загадочно улыбнулся Баташов.

— Здесь явно не обошлось без le mur, — уверенно воскликнул Пустошин. — Пока вы не расскажете об этом в подробностях, я вас не оставлю. Прошу в мое купе, у меня есть чем вас подбодрить.

— Благодарю. Я только предупрежу супругу.

— Как, ваша благоверная тоже здесь? Прошу вас представить меня вашей дражайшей половине, — приказным тоном промолвил Пустошин, лихо закручивая свои кавалергардские усы.

— Варвара Петровна, Лизонька, — торжественно объявил Баташов, входя в купе. — Разрешите познакомить вас с моим старинным другом и наставником…

— Честь имею представиться, Константин Павлович Пустошин, — опередил Баташова гость и галантно раскланялся. — Прошу прощения за столь неожиданный визит.

— Как же, как же! — нисколько не удивившись появлению Пустошина, воскликнула Варвара Петровна, протягивая руку для поцелуя. — Евгений Евграфович не раз рассказывал мне о вашей совместной службе на Восточной окраине Российской империи. Искренне рада видеть вас в этой красивой форме. Как ни просила, но так и не смогла уговорить моего генерала, чтобы он тоже облачился в свой парадный мундир…

— Ну что вы, матушка, — смутился Баташов, — мне привычней в полевой. Война же, не до парадов…

— Мне тоже привычнее гимнастерка, — словно оправдываясь, промолвил «парадный» генерал, — вот пришлось приодеться по случаю приема у Его Величества.

— Ой! — почти одновременно всплеснули руками мать и дочь.

— Неужели вы только, что видели самого императора? — восторженно вопросила Варвара Петровна.

— Конечно, мадам! До сих пор чувствую теплоту и силу его дружеского рукопожатия…

— А Ее Величество Александра Федоровна на церемонии присутствовала? — полюбопытствовала Лиза и смущенно уткнулась раскрасневшимся личиком в плечо матери.

— Непременно, мадемуазель, — промолвил, улыбнувшись, Пустошин. — Лицо ее было строгим и несколько бледноватым…

— А платье, а украшения? — нетерпеливо перебила девушка такого непонятливого генерала.

— Украшения я не заметил, — виновато улыбнулся гость, — а платье… На ней было простое серенькое платье…

— А во что были одеты ее фрейлины? — продолжала настойчиво допрашивать генерала Лиза, смущенно выглядывая из-за плеча матери.

— Ну что ты, душа моя, пытаешь нашего гостя? — назидательно промолвила Варвара Петровна. — Ты должна знать, что мужчины слишком редко обращают внимание на наряды.

Видя, что женщины своими явно неуместными вопросами могут поставить боевого друга в тупик, Баташов объявил:

— Прошу прощения, Варвара Петровна, Лизонька, но нам необходимо переговорить с генералом по очень важному делу.

— Мадам, мадемуазель, — раскланялся Пустошин, — прошу меня извинить за то, что не могу составить вам приятную компанию, ибо нас с Евгением Евграфовичем ждут неотложные дела. Честь имею!

— Слава богу, что вы догадались увести меня из-под этого неожиданного «флангового обстрела», — радостно воскликнул генерал, как только закрылась дверь купе. — Право слово, я и не знал, что вашей дочери ответить. У меня просто не было времени рассматривать наряды императорской свиты. Все мое внимание было приковано к государю. С тех пор как я последний раз видел его на Варшавском вокзале во время проводов на фронт гвардейского полка его имени, он сильно сдал…

Сказав это, Пустошин бросил подозрительный взгляд вдоль пустующего коридора и продолжил разговор, только когда они вошли в купе и он плотно затворил за собой дверь.

–… Император предстал перед нами в полевой форме полковника лейб-гвардии Конного полка и сразу же направился ко мне. Поздравил с новым назначением, спросил о здоровье, семье и, к моему глубокому удивлению, ни словом не обмолвился о судьбе моего полка. А ведь мне было, о чем сказать… Мои гвардейцы дрались, как львы, и, если бы не просчеты высшего командования и нехватка боеприпасов, то мы бы, в конце концов, выбили австрийцев с перевала и вышли бы в долину, на оперативный простор. Не знаю, о чем думали в Ставке, когда отправляли кавалерию на штурм Карпат… Не дело конников воевать в горных теснинах, только на равнине конная лава может быть победоносной. — Пустошин в сердцах удрученно махнул рукой и, раскрыв чемоданчик, который ему перед самой отправкой поезда занес денщик, вытащил оттуда бутылку шустовского коньяка, поставил ее на столик, потом вынул пару серебряных рюмок и бумажный пакет, из которого выложил на салфетку тонко нарезанное салями.

— Выпьем за упокой души моих героев-конников, офицеров и нижних чинов, павших в бою, — глухо промолвил он, разливая по рюмкам коньяк.

— Да будет царствие небесное воинам, погибшим за Отечество, — поддержал трагический тост Баташов.

— Вы понимаете, Евгений Евграфович, что он ни единым словом не обмолвился о гибели почти целого гвардейского полка, шефом которого состоял, — с горечью в голосе воскликнул Пустошин, — а мы все так его любили!

— Война… — удрученно промолвил Баташов. — Кто знает, что будет с каждым из нас завтра, через неделю, через месяц, и тем более, через год. Одному Богу известно, сколько еще жизней будет положено на алтарь победы.

— Вы наивный человек, если все еще думаете о победе русского оружия. В Ставке этому уже не верит никто, обвиняя во всех смертных грехах царскую семью, — со знанием дела сообщил Пустошин. — Скажу больше: в верхах зреет заговор против императора. Я недавно из Барановичей и знаю не понаслышке, что в последнее время туда зачастили «гости» из Государственной думы и различных «общественных» союзов, которые распространяют среди офицеров ложные слухи о том, что государь — слабый, ничтожный, пустой человек, ничего не понимающий в военном деле, что России нужна твердая рука, чтобы навести порядок не только на фронте, но и в тылу…

— Если бы я вас не знал как истинного патриота и монархиста, то непременно бы принял ваши слова за провокацию и ложь, — недоверчиво покосившись на собеседника, промолвил Баташов. — Неужели у вас есть этому веские доказательства? А если так, то почему вы до сих пор не проинформировали об этом Верховного главнокомандующего?

— Но Николай Николаевич и есть самый главный недруг государя императора!

— Вы отдаете себе отчет о том, что говорите?

— Вполне… Поймите и это и вы. Ведь на наших глазах только в нынешнем году произошло столько трагических для русской армии событий, напрямую связанных с нерешительными, я бы сказал, предательскими действиями Верховного, что Ставке ничего не остается, как только объяснить все это диверсиями агентов противника, повальным шпионством местечковых евреев, а также отдельных предателей-военных. Не обвинять же во всем бездарных генералов, которых поставил на армии и фронты великий знаток военного дела и генеральских душ, любимец армии, дядя царя, великий князь Николай Николаевич… Это он после потери армии Самсонова сменил бездарного Жилинского на самолично присвоившего лавры покорителя Галиции нерешительного и болезненного Рузского, который стал издавать приказы, проникнутые безнадежным пессимизмом, если еще не хуже — пораженчеством. Не мне вам рассказывать о том, что под Лодзью от полного разгрома войска Северо-Западного фронта спасла лишь стойкость войск и энергия штаба Пятой армии, возглавляемой генералом Плеве. Это он, на свой страх и риск, не только заставил немцев драпать, но и имел все возможности преследовать их до полного разгрома, но ваш явно растерявшийся командующий запретил ему наступать, и в этом его поддержал не кто иной, как Верховный. Эти два великих военачальника, по сути дела, способствовали гибели в Августовских лесах Двадцатого корпуса и беспрепятственному отходу окруженной германской армии. По своему опыту скажу вам, что наши победы были победами батальонных и полковых командиров, а наши поражения были поражениями главнокомандующих. Так кто, скажите мне, является главными виновниками наших военных неудач?

Вопрос повис в воздухе, потому что Баташов не знал, что на него ответить. Он и сам в глубине души не доверял в полной мере Рузскому, считая его недальновидным и излишне осторожным, недолюбливал Верховного, который последнее время, особенно после провала Лодзинской операции, почти не выходил из своего вагона, предав все бразды правления начальнику штаба Янушкевичу. Тот, в свою очередь, полностью полагался на Данилова, который всегда мнил себя великим полководцем, но не справлялся даже со своей основной обязанностью — генерал-квартирмейстера Ставки Верховного главнокомандования. Баташов по себе знал, что разведка и контрразведка армий и фронтов действуют разрозненно именно по причине того, что Данилов так и не смог наладить между КРО и штабами четкого и эффективного взаимодействия. Но, даже зная обо всем этом, он и мысли не допускал о том, что Верховный не только не любит своего племянника, но и способствует его дискредитации.

— Воистину, какой поп, такой и приход, — продолжал возмущенно Пустошин, — да по-другому и быть не может… Только в окружении льстецов и ординарных исполнителей с генеральскими эполетами на плечах Николаша выделяется не только своей статью, но и своими «выдающимися полководческими талантами», — с горькой иронией в голосе промолвил он и изучающе взглянул на Баташова.

Не заметив у него никакой реакции на то, что он назвал Верховного Николашей, Пустошин продолжал:

— Я имел честь беседовать с Брусиловым — истинным покорителем Галиции, который мне прямо заявил, что еще в 1914 году мы могли войти в Вену — победителями, тем самым исключив австро-венгерскую армию со счетов войны. Но именно из-за нерешительности великого князя и Ставки мы упустили такую возможность и теперь пожинаем плоды этого недальновидного руководства. Зная о готовящемся наступлении немцев на Лодзь и далее на Варшаву, Ставка продолжала планировать глубокие удары не только в Восточной Пруссии, но и в Карпатах. Вы прекрасно знаете, что из этого получилось… Упоенный локальными, временными успехами на фронте, Николаша даже не стал рассматривать предложение Его Величества, который рекомендовал Ставке в ходе военной кампании 1915 года нанести решающий удар по Австро-Венгрии и Турции, проведя одновременно десантную морскую операцию с целью захвата черноморских проливов. Сегодня я могу с полной уверенностью сказать, что если бы Верховный не манкировал это достаточно дальновидное предложение государя императора, то ход войны мог бы быть совершенно иным…

— Но вы же знаете, что недавняя попытка наших союзников десантироваться в Турции не увенчалась успехом, — промолвил Баташов. — Насколько я знаю, потери при штурме турецких фортов составили более двадцати тысяч человек убитыми…

— Мне известно мнение Его Величества на этот счет. Государь прямо заявил, что желание союзников опередить нас при захвате проливов не позволило им как следует подготовиться к операции, и, как результат этого — почти полный разгром экспедиционного корпуса… И, чтобы не повторять стратегических ошибок союзников, Его Величество уже не рекомендовал, а приказал Николаше учесть горький опыт союзников при подготовке предстоящей в следующем году Босфорской десантной операции. С этой целью из отборных частей уже началось формирование дивизии. Но, насколько я знаю, Николаша, ссылаясь на нехватку войск, и теперь всячески тормозит этот процесс, то и дело «вставляет палки в колеса»…

— И как долго может продолжатся это противостояние? — возмущенно спросил Баташов. — Неужели государь император не может урезонить своего зарвавшегося дядю?

— Мне достоверно известно о том, что в последний свой приезд в Ставку, государь император как следует отчитал его за прежние упущения и, главное, за прорыв фронта под Горлицей. Верховный начал слезно оправдываться, обвиняя во всех смертных грехах не только Сухомлинова, не в полной мере снабжавшего фронт, но и некоторых членов императорской фамилии, ответственных за поставку в войска оружия и боеприпасов…

— Но ужели он мог себе такое позволить в присутствии Его Величества? — недоверчиво воскликнул Баташов.

— Чтобы сохранить свою единоличную власть над армией, позволял, Евгений Евграфович, и уже неоднократно… И на этот раз государь император простил своего дядю. А ведь он, и только он со своим штабом, был виноват в том, что с самого начала военной кампании русские войска начали терпеть поражение за поражением, а добытые большой кровью победы он и его штаб своей нерешительностью и недальновидностью превращали в заурядные бои с огромными потерями. И я нисколько не удивлюсь, если к лету мы потеряем не только Галицию, но и западную часть Царства Польского, вместе с Варшавой. Чтобы хоть как-то оправдать прежние и будущие поражения русской армии, наши бездари в генеральских эполетах ничего более умного не придумали, как заняться поисками козла отпущения. Так и не научившись грамотно воевать, они запричитали о нехватке винтовок, пушек и снарядов, выдавая это за главную причину поражений. Николаша первым стал кричать: «Снарядов! Патронов! Винтовок! Пушек! Сапог!» — и натравливать армию и общество на своего личного врага — военного министра. Нападает на Сухомлинова, а грязь летит и в помазанника Божьего, и в Россию. Мало того, чтобы хоть как-то оправдаться перед государем императором за последние свои неудачи, великий князь раздувает шпиономанию, недавно он, вопреки решению военно-полевого суда, приказал казнить невиновного…

— Вы имеете в виду полковника Мясоедова? — спросил недоуменно Баташов. — Но я вел это дело и могу с определенностью сказать, что подозрения в шпионстве Мясоедова не беспочвенны…

— Вы вели это дело? — удивленно воскликнул Пустошин. — И к какому же выводу пришли?

— Этот офицер виновен в контрабанде, мздоимстве и, возможно, в предательстве…

— Вы можете мне откровенно сказать, положа руку на сердце, что Мясоедов — немецкий шпион и повинен в гибели Двадцатого армейского корпуса?

— Такого рода нечистоплотный офицер мог быть завербован германской разведкой… — неуверенно промолвил Баташов.

— Но прямые доказательства его связи с немцами у вас были?

— Нет… Только косвенные, — откровенно признался контрразведчик. — Об этом я и доложил Рузскому. Тогда он передал все дела генералу Бонч-Бруевичу, а меня отправил в длительную командировку, где я и узнал о казни Мясоедова…

— А вы знаете, что военно-полевой суд отказался рассматривать дело об измене за недоказанностью и голословностью обвинения?..

— О том, что все три состава суда отказались признать измену полковника, я узнал уже здесь, в Петрограде, — ответил Баташов.

— И тогда Николаша взял дело в свои руки, — уверенно продолжал Пустошин, — и повел его сам с помощью небезызвестного депутата Государственной думы Гучкова. Лидер Октябристов самолично редактировал обвинительное заключение, на основании которого, по приказу Верховного, полковника Мясоедова повесили…

— Значит, Гучков все-таки отомстил своему недругу Мясоедову за пощечину? — глухо промолвил Баташов.

— Да! И самым коварным образом. А заодно послужил и отменным орудием в руках Николаши в борьбе с неугодным ему военным министром. Теперь понимаете, что сейчас творится в Ставке?

— Умом понимаю, а сердцем, душой, не приемлю, — удрученно промолвил Баташов. — Как такое могло случиться? Кто в этом виноват? И что прикажете в этом случае делать?

— Ох уж эти извечные неразрешимые вопросы русских либералов, которые вместо того чтобы сплотить нацию, наоборот, ее разобщают… Только для нас — офицеров, здесь не должно быть никакой неясности, потому что мы принимали присягу на верность Богу, Царю и Отечеству…

— Да! Вы правы! — убежденно произнес Баташов. — В эти нелегкие для страны времена всем истинным патриотам России необходимо сплотиться вокруг императорской фамилии и, главное, необходимо уведомить Его Величество о грозящей опасности…

— Кстати, об императорской фамилии… Я не сказал вам самого главного, — перебил его искренний и восторженный порыв Пустошин. — Недавно я узнал от одного своего приятеля, служащего в Министерстве внутренних дел, лица, заслуживающего моего полного доверия, что великая княгиня Мария Павловна-старшая, не стесняется при посторонних говорить, что нужно непременно убрать немку императрицу, которая тайно переправляет кайзеру известные ей от государя сведения, а великий князь Николай Михайлович в своих разговорах в клубах и у знакомых открыто критикует все исходящее из Царского Села, в первую очередь все, что связывает царскую семью с Распутиным. И, что самое удивительное, государь император об этом знает, но никаких ответных действий не предпринимает…

Пораженный услышанным Баташов молча смотрел в окно. В его голове лихорадочно метались самые противоположные мысли. Пытаясь сосредоточиться на главном, он сжал ладонями голову и рассеянным взглядом следил за проплывающими вдали идиллическими лесными и деревенскими пейзажами.

Поезд на всех парах мчался навстречу серому и мрачному Петрограду. Показались разномастные дома и заводские корпуса столичного предместья. Глядя на проплывающие мимо дымящие трубы, Баташов неожиданно для себя подумал:

«Как хорошо рабочим, которые куют оружие для армии, не задумываясь ни о чем. Каждый из них знает свое дело. Один вытачивает ствол винтовки, другой мастерит деревянный приклад, третий ладит затвор и так далее… Все занимаются знакомым делом, прекрасно понимая, что чем больше винтовок они смастерят, тем быстрее русская армия победит проклятого немца. А что будет, если они узнают, что их винтовки из-за головотяпства чиновников из военного ведомства вовремя не попадут в руки солдат, что патроны и боеприпасы, уже по причине постоянной неразберихи в войсках, попадают не по назначению и зачастую оказываются в руках наступающего противника, что, наконец, даже хорошо вооруженные и обеспеченные боеприпасами солдаты по причине безголовости своих военачальников гибнут тысячами, тщетно пытаясь остановить врага? Что сделают многие тысячи рабочих, если все это узнают? Страшно даже представить… Десять лет назад менее значительные причины всколыхнули забастовками и стачками всю страну. А если учесть то, что враг тоже не дремлет, направляя на заводы и фабрики своих агентов, подкидывая в мастерские свои листовки, в которых прямо призывает к революции… И что говорить о безграмотных рабочих, если в среде офицерской касты все чаще и чаще слышны голоса недовольства в адрес не только правительства, но и самого царя-батюшки? И что самое страшное, многое из того, что вызывает возмущение не только офицеров, но и общества, имеет место быть…»

— Подъезжаем, — оторвал Баташова от мрачных мыслей хозяин купе. — Предлагаю выпить на посошок.

Пустошин выплеснул в стаканы остатки коньяка и залпом выпил. Баташов последовал его примеру.

— Что вы обо всем этом, Евгений Евграфович, думаете? — окинув проницательным взглядом своего старинного друга, спросил Пустошин.

— Если мы хотим сохранить Россию и победить в этой войне, необходимо оградить и защитить Богом данного государя императора от всех нападок и заговоров, — уверенно промолвил Баташов, — иначе Третий Рим окажется размолотым в пух и прах неумолимым колесом истории. Удар по царю — это смертельный удар по каждому из нас…

— Я полностью с вами согласен, — задумчиво кивнул Пустошин. — Чтобы предотвратить заговор, направленный против государя, необходимо уничтожить его в зародыше. Другого пути не дано…

— Вы считаете, что Николашу надо убрать?

— Другого пути я не вижу.

— Но кем же его заменить?

— Да хотя бы самим государем императором!

— Но, если не считать Петра Великого, история наша подобных прецедентов не ведает, — явно ошарашенный этим необычным ответом задумчиво промолвил Баташов.

— Кто-то из стихотворцев прошлого века написал умные слова: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…»

— «У ней особенная стать — в Россию можно только верить!» — продолжил Баташов. — Это слова Федора Тютчева, известного российского поэта.

— Возможно, вы правы. Но не это сейчас самое главное… Строками этого пиита я хотел сказать, что Россия всегда шла своим путем, не оборачиваясь ни на Восток, ни на Запад. Вот и эту войну мы начали не совсем так, как наши союзники. Любая военная кампания прежде всего ставит вопрос о разделе сфер влияния в стране между гражданской и военной администрацией. В европейских государствах эта коллизия разрешается просто, с помощью наделения главы государства полномочиями Верховного главнокомандующего, со всеми вытекающими отсюда последствиями. У нас же с давних пор повелось так, что Верховный главнокомандующий назначается императором в период начала боевых действий. Именно поэтому вопрос о разделе сфер влияния между гражданскими и военными властями стал во многом причиной конфликта между Николашей и непосредственным придворным окружением государя императора. Ставка не только в полной мере использовала свои чрезвычайные полномочия на фронте и в прифронтовой полосе, но и позволила себе диктаторские замашки. Назначив Николашу Верховным, государь тем самым, «де-факто», как бы сложил с себя верховное управление армией и флотом, что было недопустимо. Ведь верховный вождь должен оставаться таковым…

— Но император не захотел вступать в начале войны в непосредственное командование, — перебил генерала Баташов.

— Ежели государь не хотел сразу вступать в непосредственное командование, то Николаше следовало бы дать звание главнокомандующего, а самому оставаться Верховным главнокомандующим, — ответил Пустошин, — и тогда он запросто, без излишнего шума, как верховный вождь, с приездом в штаб принял бы все управление в свои руки, а в случае надобности, просто сменил бы главнокомандующего.

— О, Господи! — воскликнул Баташов. — Тогда, в самом начале войны, в патриотическим угаре, никто просто не обратил на это внимания… Уж слишком долог был путь к прозрению, — после небольшой паузы добавил он. — Как же теперь государь без нежелательных для страны последствий сможет устранить Николашу?

— Теперь это дело непростое… Ведь Николаю Александровичу придется самому вступать в должность своего же подчиненного. Пожалуй, в настоящее время просто невозможно без широкой огласки привести все в нормальное состояние. Необходимо, прежде всего, уничтожить титул Верховного, изменить в церквах ектению. Кроме этого придется напомнить народу, что в высочайшем рескрипте сказано: «…Великому князю Николаю Николаевичу вверяется верховное командование армией и флотом, доколе Государь сам не примет это командование»…

— Но кто же подвигнет государя императора на этот нелегкий, но спасительный для армии и Отечества шаг? — спросил Баташов.

— Я знаю человека, который всеми фибрами души ненавидит Николашу, спит и видит, как отрешить его от Ставки.

— Кто же это?

— Александра Федоровна!

— Не может быть… За что же императрица его так ненавидит?

— Причин немало. Прежде всего она боится того, что Верховный с помощью армии и своих сподвижников — великих князей, узурпирует власть, которую в дальнейшем передаст по наследству своим отпрыскам. А ради детей любая мать готова на все. Кроме того, на просьбу Александры Федоровны принять Распутина Николаша прямо ответил, что если увидит старца в Ставке, то повесит его на первом же суку, чем нанес ей страшное оскорбление. Вы же знаете, что для нее этот старец — первый советник и главный лекарь цесаревича Алексея… Императрица уже давно бы расправилась с Верховным, если бы у нее были веские доказательства его подковерных игр.

— Я еще не вполне уверен, но считаю, что в первую очередь нам необходимо создать доказательную базу заговора, чтобы потом, опираясь на истинных друзей и сподвижников государя, вывести на чистую воду клятвопреступников и в самом зародыше уничтожить измену и предательство. Другой вопрос, как это делать? Путей много, ограничивают только возможности…

— Да, нелегкое это дело! — воскликнул Пустошин. — Ведь существо измены и предательства трудно определить, потому что они кроются зачастую в самых потаенных уголках человеческих душ. Да и цена предательства разных людей — разная.

— Вы правы. Предатель — предателю рознь! Если на поле боя дрогнет простой солдат и повернет спину неприятелю — это еще не беда. Энергия и воля командиров привлекут новые силы, новых бойцов. Враг будет остановлен. Но если предатель — сам командир, горе тем солдатам, над которыми он начальствует. А если предатель — командует армией? Катастрофа неизбежна. Сражение будет проиграно — позор армии, бедствие народу, гибель Отечеству. Вот цена предательства великих князей, которая несоизмерима с виной остальных вольных или невольных участников заговора. Великие князья — командиры армий в прямом и переносном смысле, вожди народа, первая и самая могучая государственная опора русского царя. И вот эти-то опоры рушатся. Можно ли удержать от падения все здание? Тем более, что отовсюду, в том числе и нашими союзниками, прилагались и прилагаются мощные усилия, для того чтобы повергнуть православную Россию в прах.

Примечания

1

Полицейская шашка.

2

Ты хорошо подумал, прежде чем окончательно порвать с Ларой и высказать нам свое намерение породниться с этой простолюдинкой? Может быть, ты подробней расскажешь о ней? (франц.)