Неточные совпадения
Вот и хорошо:
так он порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но
только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?» И стал он от этого часу еще больше скорбеть.
Но
только что они снова опочили, как снова видение, и
такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло.
— Да, можно, и, говорят, бывали
такие случаи; но
только я уже стар: пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, — «бешеный усмиритель» он назывался, —
так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее
только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел,
так что она его хотя и ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как должно.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры
такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но
только скоро издох.
Устали они никогда не знали; не
только что восемьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или назад домой
таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать.
Словом сказать — столь хорошо, что вот
так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя,
так я держусь, скачу; но
только вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
У него дышловики были сильные и опористы: могли
так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец, с астрономией был — как
только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на небо созерцает.
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но
только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков
так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
— Да и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал,
так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь,
только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
«Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это
так делать?» — да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но
только не попал, —
так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела.
Лихо ее знает, как это она все это наблюдала, но
только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да
так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было.
«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было,
так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил, и очень этим был доволен. Но
только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит...
Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но
только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется — белые-пребелые зубы, да
так ночью середь черной морды и сверкают.
Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться, что я сбеглый, но
только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит...
— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я
так со всех беру, но
только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь… взмело песок тучею, и нет ничего,
только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит,
так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но
только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
«Ах ты, змея! — думаю себе, — ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты
только могла
такая зародиться?» И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади, родной страстию.
И
только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун
таким самым манером на ответ его.
— Да, — отвечает, — тоже
такой поединок,
только это, — говорит, — не насчет чести, а чтобы не расходоваться.
— Так-с, мой, по всем правам мой, но
только на одну минуту, а каким манером, извольте про это слушать, если угодно.
— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже
так, без счета пущал, но
только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый…
Я тогда
только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос,
так смертно, больно в живое мясо кололся, что не
только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек,
только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или
так к сердцу ей что-то подступало. Ну,
так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
«Я
так, — говорит, — и видел, что из них, — говорит, — настоящих охотников нет, а всё
только если что хотят получить,
так за деньги».
— А это по-татарски. У них всё если взрослый русский человек —
так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут,
так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется,
только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за своих детей не почитал.
Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые
такие, что
только хвосты да гривы развеваются.
Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не может — снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то
такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят.
— Да я, — говорю, — не отчаяваюсь, а
только… как же вы это
так… мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не хотите.
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, — а куда другой его товарищ делся,
так и не знаю; но
только тоже, верно, он тем же кончил, что венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был
такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты
такой ученый, но
только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем… Все темно и тихо, как и во всякую ночь,
только вдруг,
так в первый сон, я слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
— Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но
только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они
так и приняли сие исповедание.
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне
так радостно было, что я опять на святой Руси, но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне...
«Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя
только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять,
так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но
только ты, — говорит, — этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, — барышники уже
так и зрят, чтобы
такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но
только всячески если хорошо смотреть, то
таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится выход, и все шло хорошо; но
только ужасно мне эта моя слабость надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал
такой последний выход, что даже теперь вспоминать страшно.
— А
так, — отвечает, — что теперь я
только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, — говорит, — теперь все равно что Иов на гноище, и в этом, — говорит, — все мое счастье и спасение, — и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит...
— Эта легче, — и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но
только ни одной рюмки
так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит...
Вот тут и началось
такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но
только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он
такой? как
только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу
только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
— Тьфу, мол, ты пострел этакой! — и на минутку будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два носа, да и
только! А раздумаюсь об этом — позабуду, кто он
такой…
— Ну, вот это, мол,
так, но
только какое же
такое ты можешь мне дать новое понятие?
И пошли. Идем оба, шатаемся, но всё идем, а я не знаю куда, и
только вдруг вспомню, что кто же это
такой со мною, и опять говорю...
— Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а кто он
такой — опять позабыл, но
только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему
только словно как стекла.
—
Так, — отвечает, — своим зрением ты теперь
только то увидишь, чего нету.
— Ну, послушай ты, кто ты
такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий бес, а
только, сделай милость, или разбуди меня, или рассыпься.
Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или
так куда провалился, лихо его ведает, но
только я остался один и совсем сделался в своем понятии и думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти.
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь
такое: если тут настоящие люди,
так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это
только обольщение глаз, а не живые люди…
так что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.