Неточные совпадения
Вот и хорошо: так он порешил настоятельно себя кончить и день
к тому определил, но только как был он человек доброй души, то подумал: «Хорошо же; умереть-то я, положим, умру, а ведь я не скотина: я не без души, — куда потом моя душа пойдет?» И
стал он от этого часу еще больше скорбеть.
А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и сам удалился; а владыко проснулись и думают: «
К чему это причесть; простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?» И
стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник и доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, творящем житие с небрежением.
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет
к двери, да и был таков, и негде его
стало и искать.
Просто терпения моего не
стало, и, взгадав все это, что если не удавиться, то опять
к тому же надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.
Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и сказать нельзя, и мы на них
к утру
стали за сто верст под городом Карачевом.
Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли
к одной речке и
стали делиться.
Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я
стал к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся.
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать
стал? и взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо
к той своей барыньке.
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо
к той
к белой кобылице и
стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
— Подлинно диво, он ее, говорят,
к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать
стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
И
стало мне, знаете, очень любопытно, и я
к этому знакомцу пристаю.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так
к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею
стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
Человек хороший, и, видно,
к вере своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а
стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы его не перестал слушать.
Азиятам это очень понравилось про ученого раввина, и они долго сего жидовина слушали, а потом приступили
к нему и
стали его допрашивать: где он, идучи
к нам, свои деньги закопал?
Вижу, в нем разные земли, и снадобья, и бумажные трубки: я
стал раз одну эту трубку близко
к костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло, и вверх полетела, а там… бббаххх, звездами рассыпало…
Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу
к отцу Илье, а он
стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причастия…
И, наконец,
стал я исполняться одной мысли: как бы мне так устроить, чтобы и свое усердие
к выходу исполнить и княжеские деньги соблюсти?
А мне его
стало жалко, что благородный он человек, а вот за свое усердие
к вину даже утробою жертвует.
Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так на мое и вышло. Все он
к ней ластился, безотходно на нее смотрел и дышал, и вдруг зевать
стал и все меня в компанию призывать начал.
Я ничего не ответил, а только
стал от этого времени
к ней запросто вхож: когда князя нет, я всякий день два раза на день ходил
к ней во флигель чай пить и как мог ее развлекал.
Пустившись на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удовольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего этого достиг:
стал тихонечко ногами на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку присмотрел и жадным оком приник
к ней. Вижу, князь сидит па диване, а барыня стоит у окна и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
Я
к кучерам, кои возили их:
стал спрашивать, и те ничего не говорят.
Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против прежнего вдвое больше
стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда
к концу приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные космы трепятся.
— И надо мною-с; много шуток строил: костюм мне портил; в грельне, где мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало, и хвост мне
к рогам прицепит или еще что глупое сделает на смех, а я не осмотрюсь да так
к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за себя все ему спускал, а он вдруг
стал одну фею обижать.
— Совсем без крова и без пищи было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно
стало, что ей, бедной, самой так трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не захотел ворочаться, да и
к тому на ней уже другой бедный человек сидел, мучился, так я взял и пошел в монастырь.
И тут наставил меня так делать, что ты, — говорит, — как если почувствуешь сердцеразжижение и ее вспомнишь, то и разумей, что это, значит,
к тебе приступает ангел сатанин, и ты тогда сейчас простирайся противу его на подвиг: перво-наперво
стань на колени.
— Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб
стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека
к отраде упования не привести.
Я подошел
к аналою, где положена икона «Спас на Водах», и
стал эту свечечку лепить, да другую уронил.
И
стал я над этими апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого не мог понять:
к чему было святому от апостола в таких словах откровение?
И тут-то исполнилось мое прошение, и
стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне
к яме придет,
стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.