Неточные совпадения
Приехав в Петербург, он никуда не пошел с письмами благодетелей, но освежился, одумался
и в откровенную минуту высказал все свое горе одному старому своему детскому товарищу, земляку
и другу,
художнику Илье Макаровичу Журавке, человеку очень доброму, пылкому, суетливому
и немножко смешному.
— Летите, летите, — отвечала ему Анна Михайловна,
и художник юркнул.
— А это разве худо, худо? Ну, я
и на то согласен; на то я
художник, чтоб все худое делать. Правда, Нестор Игнатьич? Канашка ты, шельмец ты!
— Ну,
и очень прекрасно, пусть так
и будет, — отвечал
художник, налегая на букву
и в умышленно портимом слове «прекрасно».
—
И очень прекрасно! — возглашал
художник, когда переговоры кончилась в пользу перехода Долинского к Прохоровым.
В его беседе не было ни энергической порывчивости Доры, ни верхолетной суетливости Ильи Макаровича,
и слова Долинского ближе ложились к сердцу тихой Анны Михайловны, чем слова сестры
и художника.
Несмотря на то, что мы давно знакомы с
художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой
и таким курьезным ротиком, что мало привычный к нему человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
— Ах, ты шельменок ты этакой; какие у нее глазенки, — думает
художник. — Отлично бы было посмотреть на нее ближе. — А как на тот грех, дверь из парикмахерской вдруг отворилась у Ильи Макаровича под самым носом
и высокий седой немец с физиономией королевско-прусского вахмистра высунулся
и сердито спрашивает: «Was wollen Sie hier, mein Herr?» [Что вам здесь нужно, сударь? (нем.).]
— Я полагаю, что здесь можно остричься? Илье Макаровичу вовсе не было никакой необходимости стричься, потому что он, как
художник, носил длинную гривку, составлявшую, до введения в Российской Империи нигилистической ереси, исключительную привилегию василеостровских
художников.
И нужно вам знать, что Илья Макарович так дорожил своими лохмами, что не расстался бы ни с одним вершком их ни за какие крендели; берег их как невеста свою девичью честь.
Илья Макарович в качестве василеостровского
художника также не прочь был выпить в приятельской беседе
и не прочь попотчевать приятелей чем бог послал дома, но синьора Луиза смотрела на все это искоса
и делала Илье Макаровичу сцены немилосердные.
— Вот
и отлично, — сказал
художник, — теперь бы кусочек чего-нибудь.
— Ту минуту, ту минуту. Вот только сверну сигареточку, — отвечал
художник, доставая из кармана табак
и папиросную бумажку.
— Не влюбился ли Несторушка в итальяночку какую? — посмеиваясь
и потирая руки, сказал
художник.
Художник долго смотрел ей в глаза
и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес...
—
И ее, — еще тише продолжал
художник.
Художник вскочил
и неистово крикнул...
— Эх, Илья Макарыч! А еще вы
художник,
и „свободный
художник“! А молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?
Долго Анна Михайловна
и художник молчали. Одна тихо
и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой
и тихо спросил...
Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения
и произнес...
— А написать ему можно? — шепотом спросил
художник, снова возвращаясь в комнату в шинели
и калошах.
Через день у ней был Журавка со своей итальянкой,
и если читатель помнит их разговор у шкапика, где
художник пил водчонку, то он припомнит себе также
и то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна
и даже шутила, а потом только плакала; но не это письмо было причиной ее горя.
Анна Михайловна плакала
и тосковала в Петербурге,
и ее никто не заботился утешать. Один Илья Макарович чаще забегал под различными предлогами, но мало от него было ей утешения:
художник сам не мог опомниться от печальной вести
и все сводил разговор на то, что «сгорело созданьице милое! подсекла его судьбенка». Анна Михайловна, впрочем,
и не искала сторонних утешений.
Беспокойная подруга Ильи Макаровича улеглась на вечный покой в холодной могиле на Смоленском кладбище, оставив
художнику пятилетнего сына, восьмилетнюю дочь
и вексель, взятый ею когда-то в обеспечение себе верной любви до гроба.
Тихая улыбка улетела с лица Анны Михайловны,
и она смотрела в глаза
художнику очень серьезно.
Анна Михайловна смотрела на
художника по-прежнему тихо
и серьезно.
— Ведь выходят же замуж
и… —
художник остановился.
Неточные совпадения
Вронский
и Анна тоже что-то говорили тем тихим голосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить
художника, отчасти чтобы не сказать громко глупость, которую так легко сказать, говоря об искусстве, обыкновенно говорят на выставках картин.
Невыносимо нагло
и вызывающе подействовал на Алексея Александровича вид отлично сделанного
художником черного кружева на голове, черных волос
и белой прекрасной руки с безыменным пальцем, покрытым перстнями.
Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа,
и Левин увидел в полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена
художником на портрете.
С таким выражением на лице она была еще красивее, чем прежде; но это выражение было новое; оно было вне того сияющего счастьем
и раздающего счастье круга выражений, которые были уловлены
художником на портрете.
— Как же! мы виделись у Росси, помните, на этом вечере, где декламировала эта итальянская барышня — новая Рашель, — свободно заговорил Голенищев, без малейшего сожаления отводя взгляд от картины
и обращаясь к
художнику.