Неточные совпадения
Весь дом, наполненный и истинными, и лукавыми «людьми божьими», спит безмятежным сном, а
как только раздается в двенадцать часов первый звук лаврского полиелейного колокола, Нестор
с матерью
становятся на колени и молятся долго, тепло, со слезами молятся «о еже спастися людям и в разум истинный внити».
Долинский начал заниматься
с Викторинушкой и понемногу
становился близким в семействе Азовцовых. Юлия находила его очень удобным для своих планов и всячески старалась разгадать,
как следует за него браться вернее.
Не прошло двух месяцев со дня их первого знакомства,
как Долинский
стал находить удовольствие сидеть и молчать вдвоем
с Юлией; еще долее они
стали незаметно высказывать друг другу свои молчаливые размышления и находить в них стройную гармонию.
С этих пор Долинский
стал серьезно задумываться о Юлочке и измышлять различные средства,
как бы ему вырвать столь достойную девушку из столь тяжелого положения.
Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма
с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его,
как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему
становилось еще грустнее, что он оторван от родины и,
как изгнанник какой-нибудь, не смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
— Ну,
какое сравнение разговаривать, например,
с ними, или
с простодушным Ильею Макаровичем? — спрашивала Дора. — Это — человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: «Дай скворушке кашки!» И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы
стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее,
как люди.
Дорушка
как только вошла в первую залу, тотчас же впилась в какого-то конногвардейца и исчезла
с ним в густой толпе. Анна Михайловна прошлась раза два
с Долинским по залам и
стала искать укромного уголка, где бы можно было усесться поспокойнее.
— Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все
стало — да это бог
с ними, пусть все пропадет; а
как ее приготовить?
Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем,
стало как будто полегче. Она вставала
с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив
с больной в очень удобную минуту, сказал ей...
Анна Михайловна вернулась домой довольно спокойной — даже она сама не могла надивиться своему спокойствию. Она хлопотала в магазине, распоряжалась работами, обедала вместе
с m-lle Alexandrine, и только к вечеру, когда начало темнеть, ей
стало скучнее. Она вошла в комнату Даши — пусто, вошла к Долинскому — тоже пусто. Присела на его кресле, и невыносимая тоска, словно
как нежнейший друг, так и обняла ее из-за мягкой спинки. В глазах у Анны Михайловны затуманилось и зарябило.
Горе этой женщины было в самом деле такое грациозное, поэтическое и милое, что и жаль ее было, и все-таки нельзя было не любоваться самым этим горем. Дорушка переменила место прогулок и
стала навещать Жервезу. Когда они пришли к „молочной красавице“ в первый раз, Жервеза ужинала
с сыном и мужниной сестренкой. Она очень обрадовалась Долинскому и Доре; краснела, не знала,
как их посадить и чем угостить.
— Правда в ваших словах чувствуется великая и, конечно, внутренняя правда, а не логическая и,
стало быть, самая верная; но ведь вот
какая тут история: думаешь о любви как-то так хорошо, что
как ни повстречаешься
с нею, все обыкновенно не узнаешь ее!.. Все она беднее чем-то. И опять хочется настоящей любви, такой,
какая мечтается, а настоящая любовь…
— Вы
с какой же это
стати?
У Долинского
стало все заметнее и заметнее недоставать слов. В такие особенно минуты он обыкновенно или потерянно молчал, или столь же потерянно брал больную за руку и не сводил
с нее глаз. Очень тяжело, невыносимо тяжело видеть,
как близкое и дорогое нам существо тает,
как тонкая восковая свечка, и спокойно переступает последние ступени к могиле.
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников
с тремя свечами,
какие становились перед каждым членом. Все должны были помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса о догматическом разногласии христианских исповеданий.
Долинский провел у Анны Михайловны два дня. Аккуратно он являлся
с первым омнибусом в восемь часов утра и уезжал домой
с последним в половине двенадцатого. Долинского не оставляла его давнишняя задумчивость, но он
стал заметно спокойнее и даже минутами оживлялся. Однако, оживленность эта была непродолжительною: она появлялась неожиданно,
как бы в минуты забвения, и исчезала так же быстро,
как будто по мановению какого-то призрака, проносившегося перед тревожными глазами Долинского.
— Я!.. Нет,
с какой же
стати раздумать?
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы
с Петром Ивановичем. — А
с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и есть этот чиновник.
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да и полно! Где ему смотреть на тебя? И
с какой стати ему смотреть на тебя?
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не будет времени думать об этом. И
как можно и
с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Теперь дворец начальника //
С балконом,
с башней,
с лестницей, // Ковром богатым устланной, // Весь
стал передо мной. // На окна поглядела я: // Завешаны. «В котором-то // Твоя опочиваленка? // Ты сладко ль спишь, желанный мой, //
Какие видишь сны?..» // Сторонкой, не по коврику, // Прокралась я в швейцарскую.