Неточные совпадения
Через две недели после этой встречи известный нам человек стоял, с маленькой карточкой в
руках, у дверей омнибусного бюро, близ св. Магдалины. На дворе был дождь и резкий зимний ветер — самая неприятная погода в Париже. Из-за угла Магдалины показался высокий желтый омнибус, на империале которого не было ни одного свободного места.
Последняя быстро опустила
руку в карман и сказала...
— Да, что-то в этом вкусе, — отвечала, краснея, смеясь и тряся его
руку, ундина. — Позволяю вам за это десять раз назвать меня дурой и шутихой. Меня зовут Дарья Михайловна Прохорова, а это — моя старшая сестра Анна Михайловна, тоже Прохорова: обе принадлежим к одному гербу и роду.
До своей женитьбы на княжне Ирине Васильевне князь Сурский был вдов, имел двенадцатилетнюю дочь от первого брака, и самому ему было уже лет под шестьдесят, когда он решился осчастливить своею
рукою двадцатитрехлетнюю Ирину Васильевну и посватался за нее через светлейшего покорителя Тавриды.
Гувернантка схватила со стола нож и подняла его к своему горлу; верные слуги схватили ее сзади за
руки. Сопротивляться приказаниям князя никто не смел, да никто и не думал.
Упавшую в обморок гувернантку вырвали из
рук молодой княжны, высекли ее в присутствии самого князя, а потом спеленали, как ребенка, в простыню и отнесли в ее комнату.
Посланная погоня, угрожаемая убедительными поворотами пистолетов беглеца, решилась оставить опасную погоню и вернулась с пустыми
руками.
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и других людей, виновных в упуске из
рук дерзкого янки, а князь, как дикий зверь, с пеною у рта и красными глазами метался по своему кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
Камердинер развернул свою записную книжечку и показал листок, на котором
рукою князя было написано...
— Где мой ребенок? — резко спросила, роняя из
рук записную книжку, Анна Михайловна.
Рука Долинской давала и направо и налево; муж смотрел на это филаретовское милосердие совершенно спокойно.
Он не только не удерживал ее безмерно щедрую
руку, но даже одобрял такое распоряжение имуществом.
Это не нами, не нашими
руками создано, и не нашим умом судится» — говорила она, и никогда в целую свою жизнь не высказала ни одного суждения, никогда не хотела знать, если у нее что-нибудь крали.
Юлочка все это слагала в своем сердце, ненавидела надменных богачей и кланялась им, унижалась, лизала их
руки, лгала матери, стала низкой, гадкой лгуньей; но очень долго никто не замечал этого, и даже сама мать, которая учила Юлочку лгать и притворяться, кажется, не знала, что она из нее делает; и она только похваливала ее ум и расторопность.
Матроска, было, начала жеманиться, но Юлия быстро встала, подошла к Долинскому, с одушевлением сжала в своих
руках его
руку и с глазами, полными слез, торопливо вышла из комнаты.
— Отчего? Гм! Оттого, Нестор Игнатьич, что я нищая. Мало нищая, я побирашка, христорадница, лгунья; понимаете—лгунья, презренная, гадкая лгунья. Вы знаете, в чем прошла моя жизнь? — в лганье, в нищебродстве, в вымаливаньи. Вы не сумеете так поцеловать своей невесты, как я могу перецеловать
руки всех откупщиков… пусть только дают хоть по… пяти целковых.
— Дайте же мне вашу
руку, — попросила Юлинька, и на глазах ее замигали настоящие, искренние, художественные слезы.
Долинский подал свою
руку.
Юлочка быстро выпустила его
руку и тихо заплакала.
— И полюбила вас… не как друга, не как брата, а… (Долинский совершенно смутился). — Юлинька быстро схватила его снова за
руку, еще сильнее сжала ее в своих
руках и со слезами в голосе договорила, — а как моего нравственного спасителя и теперь еще, может быть, в последний раз, ищу у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
— Я ведь вот говорила, что я привыкла целовать откупщичьи
руки… ну, а теперь один благодетель хочет приучить меня целовать его самого. Кажется, очень просто и естественно… Подросла.
Долинский ничего не слушал и убежал домой. По выходе Долинского Юлинька возвратилась назад в зал, остановилась среди комнаты, заложила за затылок
руки, медленно потянулась и стукнула каблучками.
— Оставьте! — крикнула Юлинька и, вырвав из
рук матери письмо, торопливо изорвала его в лепесточки.
— Ах, убирайтесь вы все вон! — закричала Юлия. Долинский махал
рукой и уходил к себе в конурку, отведенную ему для кабинета.
Через два дня в
руках Долинского был полис на его собственную жизнь, застрахованную в десять тысяч рублей, и предложение редакции одного большого издания быть корреспондентом в Париже.
— Вот и она, — сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной
руке и с картонкой в другой.
— В таком случае, Полканушка, дай лапу. Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу
руки.
— Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная — и это правда. Вы хотите маронов? — спросила она Долинского, опуская в карман
руку.
— Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir, [До свидания, моя радость (франц)] спать хочу, — сказала Дорушка и, дружески взяв
руку Долинского, закричала портьеру: «Откройте».
— А я разве не сердцем живу, Аня? — ответила Дорушка и заслонила
рукою свечку.
Дорушка не заводила более речи о браке Долинского, и только раз, при каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности, или из какого-то другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это уж из
рук вон глупо.
— Нет, Аня, — глупость, а не самопожертвование. Из самопожертвования можно дать отрубить себе
руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять… ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно. Вот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? — отнеслась она к Долинскому.
— Я, Анна Михайловна, — отвечал Долинский, целуя
руки обеих сестер.
— А теперь шесть; это очень мило, — похвалила Дорушка. — А мы вас здесь, знаете, как прозвали? «Неудобь». Долинский махнул
рукой и сказал...
Три года она работала без отдыха, что называется, не покладая
рук, денно и нощно.
Мертвая бледность некогда прекрасного, рано отцветшего лица и крайняя простота наряда этой девушки невольно остановили на себе мимолетное внимание Долинского, когда из противоположных дверей вошла со свечою в
руках Дорушка и спросила...
Долинский несколько смешался и протянул Анне Анисимовне
руку; девушка торопливо положила на стол свою работу и с неловкой застенчивостью подала Долинскому свою исколотую иголкою
руку.
Может быть, не половина, а восемь десятых, даже все почти, что вы заработаете, будет принадлежать ей, а не вам, несмотря на то, что это будет заработано вашими
руками.
Чуть, бывало, он завидит их еще из окна, как сейчас же завертится, забегает, потирает свои
руки и кричит...
Чтобы положить конец этому прению и не потерять редкого в эту пору хорошего дня, Долинский, допив свою чашку, тихонько вышел и возвратился в столовую в пальто и в шляпе: на одной
руке его была перекинута драповая тальма Доры, а в другой он бережно держал ее серенькую касторовую шляпу с черными марабу.
— Кажется, вы правы, — произнесла Дора, оборачиваясь к нему спиной для того, чтобы тот мог надеть ей тальму, которую держал на своей
руке.
Все посмотрели на него с некоторым удивлением, но никто не сказал ни слова, а между тем Долинский швырнул в сторону тальму, торопливо подошел к двери, которая вела в рабочую комнату, и, притворив ее без всякого шума, схватил Дорушку за
руку и, весь дрожа всем телом, сказал ей...
— Зовите ее оттуда! — отвечал Долинский, крепко подернув Дорину
руку.
Вместо ответа Долинский взял ее за плечи и показал
рукою на фронтон высокого надворного флигеля.
Мальчик от радости оскалил беленькие зубенки и закусил большой палец своей левой
руки.
Через мгновение вся его стройная фигура обрисовалась на сером фоне выцветшего фронтона, и прежде чем железные листы загромыхали под его ногами, левая
рука Долинского ловко и крепко схватила ручонку Бобки.
Правою
рукою он сильно держался за край слухового окна и в одну секунду бросил в него мальчика, и вслед за ним прыгнул туда сам.
Все это произошло так скоро, что, когда Долинский с Бобкой на
руках проходил через кухню, кухарка еще не кончила песню про любовничка — канцелярского чиновничка и рассказывала, как она.
Из коридора выбежала бледная Анна Анисимовна: она было сердито взяла Бобку за чубок, но тотчас же разжала
руку, схватила мальчика на
руки и страстно впилась губами в его розовые щеки.
Через минуту Анна Михайловна вошла к Дорушке и молча поцеловала ее
руку; Дора взяла обе
руки сестры и обе их поцеловала также молча.