Неточные совпадения
С первого взгляда
было очень трудно определить национальность этого человека, но, во всяком случае, лицо его не рисовалось тонкими чертами романской расы
и скорее всего
могло напомнить собою одушевленные типы славянского юга.
Этот голос принадлежал молодой женщине, тоже прекрасной, но составляющей резкий контраст с воздушной Дорой. Это
была женщина земная: высокая, стройная, с роскошными круглыми формами, с большими черными глазами, умно
и страстно смотрящими сквозь густые ресницы,
и до синевы черными волосами, изящно оттеняющими высокий мраморный лоб
и бледное лицо, которое
могло много рассказать о борьбе воли со страстями
и страданиями.
— Вот ваше письмо,
и посмотрите,
может быть, здесь же
и ваш вексель, — отвечал господин, подавая поднятый конверт.
Анна Михайловна
и Дорушка, как мы уже знаем из собственных слов последней, принадлежали к одному гербу: первая
была дочерью кучера княгини Сурской, а вторая, родившаяся пять лет спустя после смерти отца своей сестры,
могла считать себя безошибочно только дитем своей матери.
А в двадцать четыре года жизнь так хороша,
и жить так хочется, даже
и за старым мужем…
может быть, даже особенно за старым мужем…
Единственным ее развлечением, зимою
и летом,
было катанье по гладкой
и ровной степи, но ко множеству развивавшихся в ней странностей она питала необоримую боязнь к лошадям
и могла ездить только с Михайлушкой.
В эти три года Анна Михайловна не
могла добиться от князя трех слов о своем ребенке, существование которого не
было секретом для ее сестры,
и решилась ехать с Дорушкой в Париж, где мы их
и встречаем.
Они здесь пробыли уже около месяца прежде, чем столкнулись в Лувре с Долинским. Анна Михайловна во все это время никак не
могла добиться аудиенции у своего князя. Его то не
было дома, то он не
мог принять ее. К Анне Михайловне он обещал заехать
и не заезжал.
Анну Михайловну очень удивляло, почему князь не
мог принять ее у себя
и назначает ей свидание в ресторане, но от него это
была уже не первая обида, которую ей приходилось прятать в карман. Анна Михайловна в назначенное время отправилась с Дорой к Вашету. Дорушка спросила себе чашку бульону
и осталась внизу, а Анна Михайловна показала карточку, переданную ей лакеем князя.
Может быть, покойная Ульяна Петровна
и не ошиблась.
Может быть, ее кроткий красавец-сын
и точно более всего обладал качествами, нужными для сосредоточенной, самосозерцательной
и молитвенной жизни, которую наш народ считает приличною истинному иночеству.
Он, вероятно,
мог быть хорошим проповедником, утешителем
и наставником страждущего человечества, которому он с раннего детства привык служить под руководством своей матери
и которое оставалось ему навсегда близким
и понятным; к людским неправдам
и порокам он
был снисходителен не менее своей матери, но страстная религиозность его детских лет скоро прошла в доме дяди.
Довольно сказать, что это
было довольно милое
и сердечное дитя, из которого, при благоприятных обстоятельствах,
могла выйти весьма милая женщина.
Так она, например, не
могла видеть, как бьют лошадь или собаку,
и способна
была заплакать при известии, что застрелился какой-нибудь молодой человек, особенно если молодому человеку благоразумно вздумалось застрелиться от любви, но… но сама любить кого-нибудь, кроме себя
и денег… этого Юлия Азовцова не
могла, не умела
и не желала.
Обстоятельства, при которых протекло детство, отрочество
и юность Юлии Азовцовой,
были таковы, что рассматриваемая нами особь, подходя к данной поре своей жизни, не
могла выйти не чем иным, как тем, чем она ныне рекомендуется снисходительному читателю.
Тонкостей особенных, значит,
было не надо,
и они
могли оказать более вреда, чем пользы.
—
И полюбила вас… не как друга, не как брата, а… (Долинский совершенно смутился). — Юлинька быстро схватила его снова за руку, еще сильнее сжала ее в своих руках
и со слезами в голосе договорила, — а как моего нравственного спасителя
и теперь еще,
может быть, в последний раз, ищу у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
«Не умею высказать, как я рада, что
могу тебе послать доказательство, что такое твоя невеста, — писала Долинскому его сестра через неделю. — Вдобавок ко всему она вечно
была эффектница
и фантазерка
и вот провралась самым достойным образом. Прочитай ее собственное письмо
и, ради всего хорошего на свете, бога ради не делай несчастного шага».
Как я понимаю любовь, так любят один раз в жизни; но… я,
может быть, привыкну к нему
и помирюсь с грустной необходимостью.
Анна Михайловна
была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу,
и ее черные волосы
были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно,
и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно,
могла бы остановить на себе глаза каждого.
— Я живу сердцем, Дора,
и,
может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.
Девочки
были острижены в кружок
и не
могли усвоить себе заманчивой прически; но у одной из них волосенки на лбу
были подрезаны
и торчали, как у самого благочестивого раскольника.
Теперь он не
мог надивиться, как в
былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденции, когда нынче он свободно вел порученный ему целый отдел газеты
и на все это не требовалось ни одной бессонной ночи.
Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки
и огонь ничему по соседству сообщиться не
может; но
было другое, старое время, года три-четыре назад, когда
и у нас в Петербурге
и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят,
и вода не святилась.
Такое положение заставляет нас несколько оторваться от хода событий
и представить читателям образцы,
может быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны
и Долинского к этому редкостному явлению петербургской цивилизации.
Эти споры Доры с Вырвичем
и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не
могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась
и опять при первой встрече готова
была спорить снова. Шпандорчук
и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней
и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались
и называли ее «философствующей вздержкой».
Журавка обыкновенно фыркал, пыхал, подпрыгивал
и вообще ликовал при этих спорах. Вырвич
и Шпандорчук один или два раза круто поспорили с ним о значении художества
и вообще говорили об искусстве неуважительно. Илья Макарович
был плохой диалектик; он не
мог соспорить с ними
и за то питал к ним всегдашнюю затаенную злобу.
Гибель Бобки
была неизбежна, потому что голубь бы непременно удалялся от него тем же аллюром до самого угла соединения карниза с крышей, где мальчик ни за что не
мог ни разогнуться, ни поворотиться: надеяться на то, чтобы ребенок догадался двигаться задом,
было довольно трудно, да
и всякий, кому в детстве случалось путешествовать по так называемым «кошачьим дорогам», тот, конечно, поймет, что такой фортель
был для Бобки совершенно невозможен.
Было известно также
и то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки
и что в одну из таких минут он самым мягким
и деликатным образом попросил их, не
могут ли они ему отдать что-нибудь; но ответа на это письмо не
было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям о долге.
— Таков уж человек, да,
может быть, его в этом даже нельзя слишком
и винить.
Долинский терялся, не зная, что ему делать,
и тревожно искал глазами голубого домино Доры. — Вот… Черт знает, что я
могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! — Он посмотрел в глаза Анне Михайловне — глаза эти
были полны слез.
Илья Макарович
был на эту пору болен
и не
мог принять в торжестве никакого личного участия, но прислал девушкам по паре необыкновенно изящно разрисованных венчальных свеч, белого петуха с красным гребнем
и белую курочку.
— Вы мне лучше платите в месяц, — сказал он, — я
буду заезжать к больной
и буду стараться ее поддерживать. Больше я ничего сделать не
могу.
Но не бежать же
было в самом деле Илье Макаровичу от немца! Во-первых, это ему показалось нечестным (проклятая щепетильность); во-вторых, ведь
и черт его знает, чем такой вахмистр
может швырнуть вдогонку.
— Мне так кажется, а впрочем,
может быть, я
и неправ.
Эта святая душа, которая не только не
могла столкнуть врага, но у которой не
могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого,
и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта
и сровнена,
и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех
и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя —
и оно где-то пропало там, в Москве,
и еще,
может быть, не раз служило предметом шуток
и насмешек…
Ни один трагик в мире не
мог бы передать этого страшного, разлетевшегося над морем шепота Доры. Она истинно
была и грозна,
и величественна в эту минуту.
— Это Марии, — говорила она Долинскому, — а не мы, Марфы, кажется, только
и стоющие одного упрека…
Может быть, только мы
и выслужим за свое марфунство.
— А,
может быть,
и поет, — пошутила Дора.
— Уверен в этом, mademoiselle, никто не
может быть, но я лучше хочу сомневаться, но… вы никогда, mademoiselle, так не шутите. Вы знаете, я завтра оставлю детей
и хозяйство,
и пойду сейчас, возьму его назад, оттуда, если я что-нибудь узнаю.
Она любит потому, что любит его, а не себя,
и потом все уж это у нее так прямо идет —
и преданность ему,
и забота о нем,
и боязнь за него, а у нас пойдет марфунство: как? да что? да,
может быть, иначе нужно?
— Люди умных людей в сумасшедшие дома сажали
и на кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили. У людей что сегодня ложь, то завтра
может быть истиной.
— Почем знать! Олегова змея дождалась его в лошадином черепе: так,
может быть,
и ваша откуда-нибудь вдруг выползет.
— Хорошо как успеете! Вы помните, как змеи смотрят на зайцев? Те,
может быть,
и хотели бы уйти, да не
могут. — А скажите, пожалуйста, кстати: правда это, что зайца можно выучить барабанить?
— Слушай же далее, — продолжала серьезно Дора, — ты сам меня любишь,
и ее ты не
будешь любить, ты не
можешь ее любить, пока я живу на свете!.. Чего ж ты молчишь? Разве это сегодня только сделалось! Мы страдаем все трое—хочешь,
будем счастливы двое? Ну…
Вы зарабатываете более двухсот рублей в месяц
и половину
можете отдать жене, которая всегда
могла бы
быть счастлива с лучшим человеком, который бы ценил ее, ежели бы вы не завязали ее век.
Вы
можете там жить хоть не с одной модисткой, а с двадцатью разом — вы развратник
были всегда
и мне до вас дела нет.
Юлочка настрочила в этом письме Анне Михайловне кучу дерзких намеков
и в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди
могут быть бесстыдно наглы
и мерзки, но что она никогда не позволит человеку, загубившему всю ее жизнь, ставить ее на одну доску со всякой встречной; сама приедет в Петербург, сама пойдет всюду без всяких протекций
и докажет всем милым друзьям, что она
может сделать.
Она не видела ничего опасного в своей системе
и была уверена, что она ничего не потеряла из всего того, что
могла взять, а что уж потеряно, того, значит, взять
было невозможно по самым естественным
и, следовательно, самым сильным причинам.
— Пусть
будет, что
будет, — говорила сама себе Анна Михайловна, — тут уж ничего не сделаешь, —
и продолжала писать им письма, полные участия, но свободные от всяких нежностей, которые
могли бы их беспокоить, шевеля в их памяти прошедшее, готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.