Неточные совпадения
Доводилась она как-то сродни
князю Потемкину-Таврическому; куртизанила в свое время на стоящих выше всякого описания его вельможеских пирах; имела какой-то роман, из рода романов, отличавших тогдашнюю распудренную эпоху северной Пальмиры,
и, наконец, вышла замуж за
князя Аггея Лукича Сурского, человека старого, не безобразного, но страшного с виду
и еще более страшного по характеру.
До своей женитьбы на княжне Ирине Васильевне
князь Сурский был вдов, имел двенадцатилетнюю дочь от первого брака,
и самому ему было уже лет под шестьдесят, когда он решился осчастливить своею рукою двадцатитрехлетнюю Ирину Васильевну
и посватался за нее через светлейшего покорителя Тавриды.
Впрочем,
князь Сурский был еще свеж
и бодр; как истый аристократ, он не позволял себе дряхлеть
и разрушаться раньше времени, назначенного для его окончательной сломки; кафтаны его всегда были ловко подхвачены, волосы выкрашены, лицо реставрировано всеми известными в то время косметическими средствами.
Княжна не обещала много интереса для его чувствительной любознательности,
и князь вовсе не желал быть Раулем-Синей бородой.
Князь был богат, знатен
и честолюбив; ему хотелось во что бы то ни стало породниться с Таврическим,
и княжна Ирина Васильевна была избрана средством для достижения этой цели.
Совершилась пышная свадьба, к которой Ирину Васильевну, как просвещенную девицу, не нужно было нимало склонять, ни приневоливать; стала княжна Ирина Васильевна называться княгинею Сурскою, а
князь Сурский немножко еще выше приподнял свое беломраморное чело
и отращивал розовые ногти на своих длинных тонких пальцах.
Но вдруг коловратное время переменило козырь
и так перетасовало колоду, что
князь Сурский, несмотря на родство с Таврическим, был несказанно рад, попав при этой перетасовке не далее своей степной деревни в одной из низовых губерний.
Широкие
и смелые замыслы
и планы
князя рухнули; рамки его сузились до мелкой придирчивости, до тирании, от которой в доме страдали все, начиная от маленького поваренка на кухне до самой молодой княгини, в ее образной
и опочивальне.
Князь бесновался, бесновался, наконец один раз, грозный
и мрачный как градовая туча, вышел из дома, взял за ворот зипуна первого попавшегося ему навстречу мужика, молча привел его в дом, молча же поставил его к купели рядом со своей старшей дочерью
и велел священнику крестить ребенка.
— А теперь, любезный кум, — сказал
князь, тотчас же после крещения, — вот тебе за твой труд по моей кумовской
и княжеской милости тысяча рублей, завтра ты получишь отпускную, а послезавтра чтоб тебя, приятеля,
и помину здесь не было, чтоб духу твоего здесь не пахло!
Князь заскрипел зубами
и сильно закачал за ворот своего кума.
Приказание княжеское было исполнено в точности. Семья нечаянного восприемника новорожденного княжича, потихоньку голося
и горестно причитывая, через день, оплаканная родственниками
и свойственниками, выехала из родного села на доморощенных, косматых лошаденках
и, гонимая страшным призраком грозного
князя, потянулась от родных степей заволжских далеко-далеко к цветущей заднепровской Украине, к этой обетованной земле великорусского крепостного, убегавшего от своей горе-горькой жизни.
Дня не проходило, чтоб удары палками, розгами, охотничьими арапниками или кучерскими кнутьями не отсчитывались кому-нибудь сотнями, а случалось зачастую, что сам
князь, собственной особой, присутствовал при исполнении этих жестоких истязаний
и равнодушно чистил во время их свои розовые ногти.
Имение
князя стало местом всяческих ужасов; в народе говорили, что все эти утопленники
и удавленники встают по ночам
и бродят по княжьим палатам, стоная о своих душах, погибающих в вечном огне, уготованном самоубийцам.
Какая-то простодушная Коробочка того времени, наслушавшись столь много лестного об умении
князя управляться с людишками, приползла к нему на подводишке просить вступиться за нее, вдову беззащитную, поучить
и ее людишек дисциплине
и уму-разуму.
— Федька Лапоток кучером со мной приехал, — жаловалась Коробочка, — прикажи, государь-князь, хоть его поучить для острастки! Пусть приедет
и расскажет, какой страх дается глупому народу, — молилась добравшаяся пред княжьи очи помещица.
Вместо того, чтобы оскорбиться, что его считают образцовым секуном, одичавший
князь выслушал Коробочку, только слегка шевеля бровями,
и велел ей ехать со своим Федькою Лапотком к конюшне. Больно высекли Лапотка, подняли оттрезвоненного
и посадили в уголок у двери.
Знали Коробочкины людишки, что страшен, для всех страшен дом княжеский! Дерзость
и своевластие
князя забыли всякий предел.
Князь разгневался на вывезенную им из Парижа гувернантку своей дочери
и в припадке бешенства бросил в нее за столом тарелкой. Француженка вскипела...
Гувернантка схватила со стола нож
и подняла его к своему горлу; верные слуги схватили ее сзади за руки. Сопротивляться приказаниям
князя никто не смел, да никто
и не думал.
Упавшую в обморок гувернантку вырвали из рук молодой княжны, высекли ее в присутствии самого
князя, а потом спеленали, как ребенка, в простыню
и отнесли в ее комнату.
По примеру наказанной француженки он вздумал высечь своего управителя, какого-то американского янки,
и это было причиною собственной погибели
князя.
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом
и на конюшне наказывали гонцов
и других людей, виновных в упуске из рук дерзкого янки, а
князь, как дикий зверь, с пеною у рта
и красными глазами метался по своему кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял
и ломал вещи, ругался страшными словами.
Княгиня не успела договорить своей тихой речи, как тяжелая малахитовая щетка взвилась со стола, у которого стоял
князь,
и молодой Михайлушка, зорко следивший за движениями своего грозного владыки, тяжело грохнулся к ногам княгини, защитив ее собственным телом от направленного в ее голову смертельного удара.
Князь закачался на ногах
и повалился на пол. Бешеным зверем покатился он по мягкому ковру; из его опененных
и посиневших губ вылетало какое-то зверское рычание; все мускулы на его багровом лице тряслись
и подергивались; красные глаза выступали из своих орбит, а зубы судорожно схватывали
и теребили ковровую покромку. Все, что отличает человека от кровожадного зверя, было чуждо в эту минуту беснующемуся
князю, сама слюна его, вероятно, имела все ядовитые свойства слюны разъяренного до бешенства зверя.
«Рррбуу», — рычал
князь, закусив ковер
и глядя на жену столбенеющими глазами; лицо его из багрового цвета стало переходить в синий, потом бледно-синий; пенистая слюна остановилась,
и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно умершего
князя.
Бежавший княжеский управитель умел заставить проснуться тяжелые на подъем губернские власти; но суд божеский освободил суд людской от обязанности карать преступление опального вельможи. Спешно прибывшая из города комиссия застала
князя на столе
и откушала на его погребении.
С ним княгиня ездила спокойно, с ним она отправляла на своих лошадях в Москву в гимназию подросшего
князя Луку Аггеича, с ним, наконец, отправила в Петербург к мужниной сестре подросшую падчерицу
и вообще была твердо уверена, что где только есть ее Михайлинька, оттуда далеки все опасности
и невзгоды.
В это время молодой
князь Лука Аггеич счастливо женился, получил место по дипломатическому корпусу
и собирался за границу.
Одинокая старушка еще более сиротела, отпуская сына в чужие края;
князю тоже было жалко покинуть мать,
и он уговорил ее ехать вместе в Париж.
Восемнадцатилетний
князь Кирилла Лукич смотрел молодцом, хотя
и французом, Аня расцвела пышною розой.
Ночью сквозь сон ей слышалось, что княгиня как будто дурно говорила о ее матери с своею старой горничной; будто упрекала ее в чем-то против Михайлиньки, сердилась
и обещала немедленно велеть рассчитать молодого, белокурого швейцарца Траппа, управлявшего в селе заведенной
князем ковровой фабрикой.
Анна Михайловна, не видавшая ни одного мужчины, кроме своих учителей
и двух или трех старых роялистских генералов, изредка навещавших княгиню, со всею теплотою
и детскою доверчивостью своей натуры привязывалась к
князю Кирилле Лукичу.
Князь Кирилл, выросший во французской школе
и пропитанный французскими понятиями о чести вообще
и о честности по отношению к женщине в особенности, называл Аню своей хорошенькой кузиной
и был к ней добр
и предупредителен.
Ане всегда очень нравилось внимание
князя; ей с ним было веселее
и как-то лучше, приятнее, чем со старушкой княгиней
и ее французскими роялистскими генералами или с дьячком русской посольской церкви.
Кончаясь, она вручила Анне Михайловне давно приготовленную вольную для нее
и Доры, банковый билет в десять тысяч рублей ассигнациями
и долговое обязательство в такую же сумму, подписанное еще покойным
князем Лукою
и вполне обязательное для его наследника.
Аня теперь ясно видела, что
князь никогда не любил ее
и что она была ни больше, ни меньше, как одна из тысячи жертв, преследование которых составляет приятную задачу праздной
и пустой жизни
князя.
Анна Михайловна просила
князя только наведываться по временам о ребенке, пока его можно будет перевезти в Россию,
и тотчас после похорон старой княгини уехала в давно оставленное отечество.
В эти три года Анна Михайловна не могла добиться от
князя трех слов о своем ребенке, существование которого не было секретом для ее сестры,
и решилась ехать с Дорушкой в Париж, где мы их
и встречаем.
Они здесь пробыли уже около месяца прежде, чем столкнулись в Лувре с Долинским. Анна Михайловна во все это время никак не могла добиться аудиенции у своего
князя. Его то не было дома, то он не мог принять ее. К Анне Михайловне он обещал заехать
и не заезжал.
— Очень милый господин! Вежлив, как сапожник, — говорила Дорушка, непомерно раздражаясь на
князя, которого Анна Михайловна всякий день с тревогою
и нетерпением дожидалась с утра до ночи
и все-таки старалась его оправдывать.
Наконец
и Анна Михайловна не выдержала. Она написала
князю самое убедительное письмо, после которого тот назначил ей свидание у Вашета.
Анну Михайловну очень удивляло, почему
князь не мог принять ее у себя
и назначает ей свидание в ресторане, но от него это была уже не первая обида, которую ей приходилось прятать в карман. Анна Михайловна в назначенное время отправилась с Дорой к Вашету. Дорушка спросила себе чашку бульону
и осталась внизу, а Анна Михайловна показала карточку, переданную ей лакеем
князя.
Анна Михайловна опустилась на диван, на котором года четыре назад сиживала веселая
и доверчивая с этим же
князем,
и вспомнилось ей многое,
и стало ей
и горько,
и смешно.
— Говоря поистине, я полагаю, никогда, — отвечал, вскидывая голову, француз. —
Князь много дел таких покончил через меня
и теперь уполномочил меня переговорить
и кончить с вами. Я, его камердинер, к вашим услугам.
Камердинер развернул свою записную книжечку
и показал листок, на котором рукою
князя было написано...
— Так вы скажите вашему
князю, что я только это
и хотела знать, — твердо произнесла Анна Михайловна
и вышла из комнаты.
Онучины очень обрадовались молодому
князю: он был свежий гость из России
и, следовательно, мог сообщить самые свежие новости, что
и как там дома. Сергей Стугин был человек весьма умный
и, очевидно, не кис среди мелких
и однообразных интересов своей узкой среды бомонда, а стоял au courant [в курсе (франц.).] с самыми разнообразными вопросами отечества.
Князь улыбнулся
и ответил, что Онучина говорит совсем не о полковых разводах.
Князь не совсем понял вопрос; но его мать спокойно посмотрела через свои очки
и подсказала...
Князь Сергей очень распространился насчет отношении нигилисток к нигилистам
и, владея хорошо языком, рассказал несколько очень забавных анекдотов.