Разговор опять прервался. Рано разошлись по своим комнатам. Завтра, в восемь часов, нужно
было ехать, и Дашу раньше уложили в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб в силах была провести целый день в дороге.
Неточные совпадения
Одинокая старушка еще более сиротела, отпуская сына в чужие края; князю тоже
было жалко покинуть мать, и он уговорил ее
ехать вместе в Париж.
В эти три года Анна Михайловна не могла добиться от князя трех слов о своем ребенке, существование которого не
было секретом для ее сестры, и решилась
ехать с Дорушкой в Париж, где мы их и встречаем.
Была зима. Святки наступили. Долинскому кто-то подарил семейный билет на маскарады дворянского собрания. Дорушка во что бы то ни стало хотела
быть в этом маскараде, а Анне Михайловне, наоборот, смерть этого не хотелось и она всячески старалась отговорить Дашу. Для Долинского
было все равно:
ехать ли в маскарад или просидеть дома.
— Так как-то, сама не знаю. У меня
было нехорошее предчувствие, и я не хотела ни за что
ехать — это все Даша упрямая виновата.
— Киньте жребий, кому выпадет это счастье, — шутила Дора. — Тебе, сестра,
будет очень трудно уехать. Alexandrine твоя, что называется, пустельга чистая. Тебе положиться не на кого. Все тут без тебя в разор пойдет. Помнишь, как тогда, когда мы
были в Париже. Так тогда всего на каких-нибудь три месяца уезжали и в глухую пору, а теперь… Нет, тебе никак нельзя
ехать со мной.
— Мне самой очень приятно вспомнить обворожительную tete d'or. А знаете, я через месяц опять
еду в Ниццу с моей maman. Может
быть, хотите что-нибудь передать им?
— Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого хочется. Фактор в Вильно нашел старую, очень покойную коляску, оставленную кем-то из варшавян, и устроил Долинскому все очень удобно. Железная дорога тогда еще
была не окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники
ехали без неприятностей, и Даша
была очень счастлива.
— Все это может
быть так; я только один раз всего
ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.
Даша решила в своей голове
ехать, каков бы ни
был докторский ответ, и чтоб приготовить сестру к своему скорому возвращению, написала ей в тот же день, что она совсем здорова.
Но что это
был за сосед, с которым ни пойти, ни
поехать, ни посидеть вместе, который не позовет ни к себе, ни сам не придет поболтать?
В своем нумере она зажгла свечу и, держа в дрожащих руках бумажку, прочла: «Я не могу
ехать с вами. Не ожидайте меня и не ищите. Я сегодня же оставляю Францию и
буду далеко молиться о вас и о мире».
Если бы не это всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо
было ехать в город на съезд, на бега, Вронский был бы вполне доволен своею жизнью.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу,
поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Добчинский. Он! и денег не платит и не
едет. Кому же б
быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов.
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не
поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Помалчивали странники, // Покамест бабы прочие // Не поушли вперед, // Потом поклон отвесили: // «Мы люди чужестранные, // У нас забота
есть, // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С работой раздружила нас, // Отбила от
еды.
Сладка
еда крестьянская, // Весь век
пила железная // Жует, а
есть не
ест!