Неточные совпадения
У каждого из трех лиц,
с которыми мы встречаемся на первых страницах этого романа, есть своя небольшая история, которую читателю не мешает знать. Начнем
с истории наших двух
дам.
— Я скажу им: помилуйте, ваш отец—мой дядя, вот его крестница; вам будет стыдно, если ваша тетка
с просительным письмом по нумерам пойдет. Должны
дать; не могут не
дать, канальи! — рассказывала она, собираясь идти к тузовым детям.
— Теперь пилить меня замужеством! — начала как бы сама
с собою полушепотом Юлия. — Ну, скажите, ну, за кого я пойду? Ну, я пойду! Ну,
давайте этого дурака...
Матроска ожидала дочь и, несмотря на поздний для нее час,
с азартом вязала толстый шерстяной чулок. По сердитому стуку вязальных прутиков и электрическому трепетанию серого крысиного хвоста, торчавшего на матроскиной макушке, видно было, что эта почтенная
дама весьма в тревожном положении. Когда у подъезда раздался звонок, она сама отперла дверь, впустила Юлочку, не сказав ей ни одного слова, вернулась в залу, и только когда та прошла в свою комнату, матроска не выдержала и тоже явилась туда за нею.
Долинский, как все несильные волею люди, старался исполнить свое решение как можно скорее. Он переменил паспорт и уехал за границу. Во все это время он ни малейшим образом не выдал себя жене; извещал ее, что он хлопочет, что ему
дают очень выгодное место, и только в день своего отъезда вручил Илье Макаровичу конверт
с письмом следующего содержания...
— Нет, Аня, — глупость, а не самопожертвование. Из самопожертвования можно
дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять… ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно. Вот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? — отнеслась она к Долинскому.
Долинский простился
с Прохоровыми у вагона северной железной дороги, и они
дали слово иногда писать друг Другу.
Все здесь
давало чувствовать, что хозяйки устраивались тут для того, чтобы жить, а не для того, чтобы принимать гостей и заботиться выказываться пред ними
с какой-нибудь изящной стороны.
— Ну, какое сравнение разговаривать, например,
с ними, или
с простодушным Ильею Макаровичем? — спрашивала Дора. — Это — человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: «
Дай скворушке кашки!» И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.
Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить
с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она
с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели
дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала...
— Нет-с, это немножко не так будет. А впрочем, где же эти ваши и не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?
Еще на днях новая книжка одного периодического журнала вынесла на свет повесть, где снова действует такой организм, который материнское молоко чуть не отравило, который чуть не запороли в училище, но который все-таки выкарабкался, открыл библиотеку и сейчас поскорее поседел, стал топить горе в водке и
дал себе зарок не носить новых сапог, а всегда
с заплатками.
Как только
дамы вышли из магазина, Анна Михайлов на написала к Илье Макаровичу, прося его сегодня же принести ей книжку журнала, в котором напечатана последняя повесть Долинского, и ждала его
с нетерпением. Илья Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный и надутый, и принес
с собою книжку.
Не
давая ярко проявляться своему неудовольствию за это новое знакомство
с Онучиными, Дора выбила этот клин другим клином: заменила знакомство Онучиных знакомством
с дочерью молочной сестры madame Бюжар, прехорошенькой Жервезой.
Долинский сделал шаг вперед и поднял
с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не
давал ей ни хода, ни полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка
с сомлевшей ножкой тихо лежала на белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не было входа к обитателям скромной квартирки
с итальянским окном и густыми зелеными занавесками. О поездке в Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о многом, о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не
давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.
— Право, невежливо держать у окна
даму и торговаться
с нею. Vous comprenez,
с est impoli! Un homme comme il faut ne fait pas cela. [Вы понимаете, это невежливо! Порядочный человек так не поступает (франц.).]
Сами гризеты чаще всего начинают бояться таких господ, избегают
с ними встречи и
дают им разные ядовитые клички; но выжить строптивого жильца «из коридора» гризеты никак не сумеют.
Это была
с головы до ног закутанная в бархат и кружева молодая, высокая
дама с очень красивым лицом, несомненно польского происхождения.
Пока Долинский перелистывал эту книгу, приводя себе на память давно забытое значение многих латинских слов,
дама стала прощаться
с Зайончеком.
Не явилась тоже и одна тонная
дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Неточные совпадения
Хлестаков.
Дайте,
дайте мне взаймы! Я сейчас же расплачусь
с трактирщиком. Мне бы только рублей двести или хоть даже и меньше.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица!
Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (
С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и
давай пред зеркалом жеманиться: и
с той стороны, и
с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему
дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом
с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий (
с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд
с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и
давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!