Неточные совпадения
— Ну, отпрягши-то, приходи ко
мне на кухню;
я тебя велю чайком попоить; вечером сходи в город в баню с дорожки; а завтра пироги
будут. Прощай пока, управляйся, а потом придешь рассказать, как ехалось. Татьяну видел в Москве?
— С год уж ее не видала. Не любит ко
мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно
быть, все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.
— Да. Это
я тебе все берегла: возьми ее теперь. Ну, идите чай
пить.
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: —
я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то
есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
Ну
я уж
была на возрасте, шестнадцатый годок
мне шел; матери не
было, братец в лакейской должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу они не помогали.
Из себя
был какой ведь молодец; всякая бы, то
есть всякая, всякая у нас, в городе-то, за него пошла; ну, а он ко
мне сватался.
Я-то тогда девчонка
была, ничего этого не понимала.
— Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо.
Я ж мужа почитала, и он
меня жалел. Только свекровь очень уж строгая
была. Страсть какие они
были суровые.
— Нет, обиды чтоб так не
было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а
мне мужа жаль,
я, бывало, и заплачу. Вот из чего
было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
Я, бывало, это Естифею Ефимовичу ночью скажу, а он днем припасет, пронесет
мне в кармане, а как спать ляжем с ним,
я пологом задернусь на кровати, да и
ем.
Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну, а
я уж никак стерпеть не могла.
Только пробило одиннадцать часов,
я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как
есть полотно бледный.
«Он, говорит, у
меня не
был, а
был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить».
Это в трактир-то на станцию ему нельзя
было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел
мне селяночку-то эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился.
А только
мне даже лучше
было, что
меня ругала маменька.
А тут уж без покойника
я родила девочку — хорошенькая такая
была, да через две недели померла.
— Не забудь, чтоб рано
была у
меня Феоктиста.
— Да-с. На вас, говорит, только и надеется. Грех, говорит,
будет барышне:
я им всей душой служила, а оне и забыли. Таково-то, говорит, господское сердце.
— Нет-с, нынче не
было его.
Я все смотрела, как народ проходил и выходил, а только его не
было: врать не хочу.
— Умру, говорит, а правду
буду говорить.
Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают. На то она, говорит, казначея, на то
есть лошади, а
я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!
— Да. Это всегда так. Стоит
мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что не
будет.
— Зимой
будешь ходить.
Я тебя научу, что там переделать придется. Теплынь
будет!
«Что же это, однако,
будет со
мной?» — думал он и спросил...
—
Я и не на смех это говорю.
Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
Право,
я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе,
будь у
меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Дело самое пустое:
есть такой Чичиков, служит, его за выслугу лет и повышают чином, а
мне уж черт знает что показалось.
Я могу переводить Ювенала, да,
быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого не могу;
я другой школы, нас учили классически; мы литературу не принимали гражданским орудием; мы не приучены действовать, и не по силам нам действовать.»
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб
я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и
мне то же твердили, да и мой сын видел, как
я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа
будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди.
Я, Евгения Петровна, позвольте, уж
буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать
меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то
я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту,
я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай
пить.
— Без водки, — чего ж
было не договаривать!
Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
— А! видишь,
я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что
я аристократка, — ну, поцелуй
меня еще, еще. Ангел ты мой! Как
я о тебе соскучилась — сил моих не
было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля,
я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, — не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве,
я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда
есть гости.
— Женни
будет с вами делиться своим журналом. А
я вот
буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам
я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— Да, — хорошо, как можно
будет, а не пустят, так
буду сидеть. — Ах, боже мой! — сказала она, быстро вставая со стула, —
я и забыла, что
мне пора ехать.
Говорю вам, это
будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает
мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме
меня, и не слышит.
— Она ведь пять лет думать
будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а
я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми
меня знакомили.
— Боюсь, чтоб еще хуже не
было. Вот у тебя
я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у нас, бог знает… мудрено все… очень тяжело как-то, скучно, — невыносимо скучно.
— Полноте, Лизочка, —
я отпущу с вами Женни, и ничего не
будет, ни слова никто не скажет.
—
Я хотел
было за тобою ночью посылать, да так уж… Как таки можно?
— Что ж такое, папа!
Было так хорошо,
мне хотелось повидаться с Женею,
я и поехала.
Я думала, что успею скоро возвратиться, так что никто и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
— Боже мой!
я побегу к ней.
Побудь здесь пока, Женни, с папой.
— Господи, maman! [мама! (франц.)] уж и сестре
я даже могу вредить, ну что же это?
Будьте же, maman, хоть каплю справедливы, — не вытерпела Лиза.
— Ну да,
я так и ожидала. Это цветочки, а
будут еще ягодки.
— Да что же понимать, maman? — совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. — У тети Агнии
я сказала свое мнение, может
быть, очень неверное и, может
быть, очень некстати, но неужто это уж такой проступок, которым нужно постоянно
пилить меня?
— Если уж
я так глупа, maman, то что ж со
мной делать?
Буду делать глупости,
мне же и
будет хуже.
— Бог знает, — поле и наш дом, должно
быть, видны. Впрочем,
я, право, не знаю, и
меня теперь это вовсе не занимает.
—
Я очень рада
была бы, Лиза, но как же это? Идти одним, к чужому мужчине, на чужой двор.
— Что ж толковать? Больного разве нельзя навестить? Больных все навещают.
Я же
была у него с папой, отчего же
мне теперь не пойти с тобою?
— Чего ж ты сердишься, Лиза?
Я ведь не виновата, что у
меня такая натура.
Я ледышка, как вы называли
меня в институте, ну и что ж
мне делать, что
я такая ледышка. Может
быть, это и лучше.