Неточные совпадения
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем,
что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а
если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Глядеть никому нельзя запретить, а
если другое
что…
— Вовсе этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет,
что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж
если считать самое позднее, так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.
Отец на него не имел никакого влияния, и
если что в нем отражалось от его детской семейной жизни, то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
Народ говорит,
что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был,
если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
—
Если только Евгения Петровна пожелает и позволит, я буду очень рад служить ей
чем могу, — вежливо ответил Вязмитинов.
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка,
что такое под черепом у Юстина Помады.
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а
если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, —
что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
—
Если уж я так глупа, maman, то
что ж со мной делать? Буду делать глупости, мне же и будет хуже.
—
Что,
если это так будет всегда, целую жизнь?
— Ну и
что ж, ничего бы не было,
если бы и видели.
— Другое дело,
если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы,
что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится… Так на
чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем,
если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
— А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите,
что пришлось бы допустить побои на сцене,
что ж,
если таково дело, так и допускайте. Только
если увидят,
что актер не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу не сумеем.
— Ну,
что еще выдумаете!
Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам,
что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине,
если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
«Ну, смотри, — говорит барыня, —
если ты мне лжешь и я убеждусь,
что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так,
что у тебя в жизни минуты покойной не будет».
— Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а
если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы,
что им делать.
— Нет-с, далеко не то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще гораздо интереснее, а для женатого мужчины,
если он несчастлив,
что остается? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, — а любви нет.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться,
что она не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и
если бы судорожное подергиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать,
что ее хватил столбняк или она так застыла.
— А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь
если расспросить по совести, так она и сама не знает, из-за
чего у нее сыр-бор горит.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно
что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
— А
что, — начал тихо Арапов, крепко сжимая руку Розанова, —
что,
если бы все это осветить другим светом?
Если бы все это в темную ночь залить огнем? Набат, кровь, зарево!..
— Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете.
Если что делать еще, так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и
что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей.
Это была русская женщина, поэтически восполняющая прелестные типы женщин Бертольда Ауэрбаха. Она не была второю Женни, и здесь не место говорить о ней много; но автор, находясь под неотразимым влиянием этого типа, будет очень жалеть,
если у него не достанет сил и уменья когда-нибудь в другом месте рассказать,
что за лицо была Марья Михайловна Райнер, и напомнить ею один из наших улетающих и всеми позабываемых женских типов.
Если читатель вообразит,
что весь описанный нами разговор шел с бесконечными паузами, не встречающимися в разговорах обыкновенных людей, то ему станет понятно,
что при этих словах сквозь густые шторы Рациборского на иезуитов взглянуло осеннее московское утро.
«Однако, черт меня возьми совсем,
если можно понять,
что у нее сидит в мозгу!»
Марья Николаевна Брюхачева была очень красива, изящна, грациозна и все,
что вы хотите, но полюбить ее мог только Брюхачев, волочиться за нею могли только пламенные кавалеристы до штаб-офицерского чина. Но зато,
если бы ее девственная юность была обставлена повальяжней, на ней смело мог бы жениться кто-нибудь пофигурнее.
— Так:
что это за жидок, откуда он,
что у него в носу? — черт его знает. Я и дел-то не вижу, да
если б они и были, то это дела не жидовские.
А все-таки худо было бедному страннику, и бог весть,
что бы он предпринял,
если бы случай не столкнул его с Араповым.
Розанов чуть было не заикнулся о Лизе, но ничего не сказал и уехал, думая: «Может быть и к лучшему,
что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает,
что выйдет,
если они познакомятся?»
То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы,
если бы Лизу злословили, ну а цинически разбирать женщину? — Это
что же? Это не вредит. Остановить — в другом месте заговорят еще хуже.
— Арестуйте его, — повторила Богатырева. — Я мать, я имею право на моего сына, и
если вы не хотите сделать ничего в удовлетворение моей справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во
что не попался.
— Послушайте, — сказал он, — мне жаль вашу мать: я сам имею детей.
Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу,
что не нашел вас дома. А между тем все это кончится и вы возвратитесь.
Прошло более часа, прежде
чем Соловейчик окончил свое сочинение строками: «а посему,
если благоугодно будет дозволить мне жительство и снабдить приказаниями, то я надеюсь в сей должности еще полнее оправдать доверие начальства».
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот
что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет,
если вы им не воспользуетесь.
— Гм! — крякнул Арапов. — А вы вот
что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу,
если ко мне покажется этот маленький жидок,
что у меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать,
что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо,
если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть,
что это такое».
—
Если ваша природа этого потребует? Отлично. Вы имеете полнейшее право сделать
что вам угодно, точно так же как он имеет право перестать вас любить.
— Да за
что же вы перестанете уважать? Разве вы перестанете уважать вашу любовницу,
если она напилась, когда ей пить хотелось? Функция.
— «
Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то,
что она дает широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это ее право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому
что любить животное нельзя так, как любят человека.
— Напрасно.
Если бы вы вникли, так увидели бы,
что здесь есть особая мысль.
Вы могли не любить его,
если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все,
что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием.
— Да не только нового приюта, а и новой жизни, Дмитрий Петрович, — говорила Полинька. — Теперь я ясно вижу,
что это будет бесконечная глупая песенка,
если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.
Если любовь молоденьких девушек и страстных женщин бальзаковской поры имеет для своего изображения своих специалистов, то нельзя не пожалеть,
что нет таких же специалистов для описания своеобычной, причудливой и в своем роде прелестной любви наших разбитых женщин, доживших до тридцатой весны без сочувствия и радостей.
Если бы на Чистых Прудах знали,
что Розанова поцеловала такая женщина, то даже и там бы не удивлялись резкой перемене в его поведении.
— Да это в таком случае,
если бы
что случилось.
— Нет, это не шутка, — возражал плачевным тоном упавший. — Он
если шутит, так он должен говорить,
что он это шутя делает, а не бить прямо всерьез.
— Дело в том-с, Дмитрий Петрович,
что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше,
если над этим ребенком сядет не мать с своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
— А
если не станете поднимать платков, так не будете бросать,
что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в
чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в
чем не противоречила, но
если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить,
что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.