Неточные совпадения
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя,
то не
хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Если ж опять кто
хочет видеть дьявола,
то пусть возьмет он корень этой травы и положит его на сорок дней за престол, а потом возьмет, ушьет в ладанку да при себе и носит, — только чтоб во всякой чистоте, —
то и увидит он дьяволов воздушных и водяных…
Редко самая заскорузлая торговая душа
захочет нарушить этот покой отдыхающей природы и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да и
то заговорит эта душа не о себе, не о своих хлопотах, а о
той же спокойной природе.
— То-то, как
хочешь. У меня хозяйство маленькое и люди честные, но, по-моему, девушке хорошо заняться этим делом.
Народ говорит, что и у воробья, и у
того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не
хочет быть поставлен ниже всех.
— Пусть свет, люди тяжелыми уроками научат
тому; чего она не
хочет понимать, — продолжала чрез некоторое время Ольга Сергеевна.
— То-то хорошо. Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что если Лизу будут обижать дома,
то я ее к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся, а скажи. Я без шуток говорю: если увижу, что вы не
хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю, что к себе увезу.
Белинский-то — хоть я и позабывал у него многое — рассуждает ведь тут о человеке нравственно развитом, а вы, шуты, сейчас при своем развитии на человечество
тот мундир и
хотите напялить, в котором оно ходить не умеет.
— Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я
хочу дочитать книгу, чтобы завтра ее с тобой отправить к Вязмитинову, а
то нарочно посылать придется, — сказала Лиза, укладываясь спать и ставя возле себя стул со свечкой и книгой.
«Говорят, — думала она, стараясь уснуть, — говорят, нельзя определить момента, когда и отчего чувство зарождается, — а можно ли определить, когда и отчего оно гаснет? Приходит… уходит. Дружба придет, а потом уйдет. Всякая привязанность также: придет… уйдет… не удержишь. Одна любовь!..
та уж…» — «придет и уйдет», — отвечал утомленный мозг, решая последний вопрос вовсе не так, как его
хотело решить девичье сердце Женни.
Надежд! надежд! сколько темных и неясных, но благотворных и здоровых надежд слетают к человеку, когда он дышит воздухом голубой, светлой ночи, наступающей после теплого дня в конце марта. «Август теплее марта», говорит пословица. Точно, жарки и сладострастны немые ночи августа, но нет у них
того таинственного могущества, которым мартовская ночь каждого смертного
хотя на несколько мгновений обращает в кандидата прав Юстина Помаду.
О наружности Вязмитинова распространяться нечего: он имел довольно приятную наружность,
хотя с
того самого дня, когда его семилетним мальчиком привели в суровое училище, он приобрел странную манеру часто пожиматься и моргать глазами.
— Да… да
того… что это, бишь, я
хотел сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.
— А
того… Что, бишь, я тоже
хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О боже мой! что это за люди!
— Мне очень мило, — начал Зарницын, — мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род моей службы, засвидетельствовать вам мое сочувствие за
те реформы, которые
хотя слегка, но начинают уже чувствоваться по нашему учебному округу.
— Нет, вы не смейтесь.
То, о чем я
хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.
Розанов
хотя был человек достаточно умный и достаточно опытный для
того, чтобы не поддаваться излишним увлечениям, но все-таки он был провинциал.
Все было тихо; все жило
тою жизнью, которою оно умело жить и которою
хотело жить.
— Чтоб мне не завязывали рук и глаз и чтоб меня расстреляли на
той стороне озера: я
хочу лежать ближе к Рютли.
Через пять минут в деревне всем послышалось, как будто на стол их была брошена горсть орехов, и
тот же звук,
хотя гораздо слабее, пронесся по озеру и тихо отозвался стонущим эхом на Рютли.
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на
то, что крутой Ульрих, видя страдания жены, год от году откладывал свое переселение, но
тем не менее все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с
тем чтобы уже никогда более не видать России, она ни за что не
хотела. Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна любила родину так горячо и просто.
«Я убил цезарокого фогта за
то, что он
хотел оскорбить мою жену», — говорит испуганный человек, бледнея и озираясь во все стороны.
Рассуждала она решительно обо всем, о чем вы
хотите, но более всего любила говорить о
том, какое значение могут иметь просвещенное содействие или просвещенная оппозиция просвещенных людей, «стоящих на челе общественной лестницы».
— Гггааа! Что вы этим
хотите сказать?
То, что Москва сберегла свою физиономию;
то, что по ней можно читать историю народа;
то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях;
то, что в ней живы памятники великого прошлого;
то, что…
— Да так, у нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а
то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты и говори: не
то что нашу, а и вашу-то, новую, и
тое под сокрытие
хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
— Весьма замечательная девушка. Я теперь еще о ней не
хочу говорить. Мне нужно прежде хорошенько поэкзаменовать ее, и если она стоит,
то мы должны ею заняться.
— Арестуйте его, — повторила Богатырева. — Я мать, я имею право на моего сына, и если вы не
хотите сделать ничего в удовлетворение моей справедливой просьбы,
то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во что не попался.
Несколько приятелей получали письма, пришедшие на имя Райнера во время его отсутствия, распечатали их и ничего в них не нашли,
хотя тем не менее все-таки остались о нем при своем мнении.
— То-то и дело, Лизавета Егоровна, что вы этого даже и не
хотите, а делаете.
Бертольди
хотела показать «монстру» сокольницкую террасу и общество. Желание вовсе и не свойственное Бертольди,
тем не менее оно пришло ей.
— Я делаю
то, что я
хочу, — отвечала Лиза.
Помада в это время жил у одной хозяйки с Бертольди и несколькими студентами, а Розанов вовсе не
хотел теперь встречаться ни с кем и
тем более с Бертольди.
— А
то ты знаешь, как я женился? — продолжал Калистратов, завертывая браслет в кусок «Полицейских ведомостей». — Дяди моей жены ррракальи были,
хотели ее обобрать. Я встал и говорю: переломаю.
— Если
хотите быть счастливы,
то будьте благоразумны — все зависит от вас; а теперь дайте мне мой бурнус.
И
хотя потребность в пище поразительно уменьшается при напряженной духовной деятельности,
тем не менее ничего нет вреднее голода для спокойного мышления.
— Есть,
то есть, я
хотел сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении.
— Да-с, оказывается, что нам нужно много подумать о
том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и
хотел сегодня попросить вас посоветоваться.
— Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что
хочешь,
то и твори. — Срамница!
Преданный всякому общественному делу, Райнер
хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на
то, что
тот оттер его от Дома,
хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для
того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала, каких упорно держался энтузиаст Райнер.
Я
хочу говорить не о себе, а о вас и, устранив на время все личные счеты, буду с вами объясняться просто как член известной ассоциации с другим членом
той же ассоциации.
Прислуга нас бросает; люди не
хотят идти к нам; у нас скука, тоска, которые вам нужны для
того, чтобы только все слушали здесь вас, а никого другого.
Чем его более ласкали здесь,
тем он становился расстроеннее и
тем чаще у него просились на глаза слезы. Вещи свои, заключающиеся в давно известном нам ранце, он еще с вечера перевез к Розанову и от него
хотел завтра уехать.
— Зачем же подсказывать не
то, что человек
хотел сказать?
— Да, но она
хочет получить разом несколько более, в счет
того, что ей будет следовать по разделу.
— Люди перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать
то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать
то, чего бы он не
хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если мои мучения будут очень сильны…
Практическая и многоопытная супруга Алексея Павловича давно вывела его в уездные предводители дворянства и употребила его для поправления своих отношений с камергершей, которая не
хотела видеть Кожухову с
тех пор, как
та, заручившись дарственною записью своего первого мужа, выжила его из его собственного имения.
Молодого человека, проезжающего в этот хороший вечер по саванскому лугу, зовут Лукою Никоновичем Маслянниковым. Он сын
того Никона Родионовича Маслянникова, которым в начале романа похвалялся мещанин, как сильным человеком:
захочет тебя в острог посадить — засадит;
захочет в полиции розгами отодрать — тоже отдерет в лучшем виде.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других больше, подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так
то и лучше
того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не
хочу читать — осерчал.