Неточные совпадения
Все ее личико с несколько вздернутым, так
сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог
не заподозрить в ней, глядя, как она поднималась с лавки постоялого двора.
— Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню! Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решетке. Они смирны, им ничего
не сделается. А мы пойдемте в комнаты, — обратилась она к ожидавшим ее девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. — Ах, и забыла совсем! —
сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. — Никитушка! винца ведь
не пьешь, кажется?
— Как тебе
сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе
не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего
не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет
не успеет.
— Вы же сами, тетечка, только что
сказали, что институт
не знакомит с жизнью.
— Пойди-ка в залу, Геша, посмотри,
не увидишь ли чего-нибудь знакомого, —
сказала игуменья.
— Да как же! Вы оправдываете, как сейчас
сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры
не умеет держать ее в руках.
— Кто ж это вам
сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
— Как вам
сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь
не то, чтоб как со злости говорится что или делается.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли,
сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж
не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
—
Не знаю уж, как и
сказать, кого больше жаль!
— Я его и видеть
не успела. А ты
сказала казначее, чтоб отправила Татьяне на почту, что я приказала?
Он ни на одно мгновенье
не призадумался, что он
скажет девушкам, которые его никогда
не видали в глаза и которых он вовсе
не знает.
— Здравствуйте! —
сказал он, задыхаясь, и затем
не мог вспомнить ни одного слова.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, —
сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я ничего
не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а
не захочет, пусть оставит все по-материному.
— Петр Лукич подговаривается, чтобы ему любезность
сказали, что с ним до сих пор люди никогда
не скучали, — проговорил, любезно улыбаясь, Зарницын.
— Во-первых,
не от единомыслия, а, так
сказать, от единоспособности с вами, — заметил смотритель.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и
не без удовольствия,
скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она
скажет и вам, Алексей Павлович, и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что все вы люди отсталые, для дела
не годитесь.
Исправнику лошадиную кладь закатил и
сказал, что если он завтра
не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру
сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать
не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Через полгода! Экую штуку
сказал! Две бабы в год — велика важность. А по-вашему,
не нового ли было бы требовать?
— Да, — хорошо, как можно будет, а
не пустят, так буду сидеть. — Ах, боже мой! —
сказала она, быстро вставая со стула, — я и забыла, что мне пора ехать.
— Вы! Нет, уж вы
не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, —
сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
— Она хозяйничает; у нее все так хорошо, так тихо, что
не вышел бы из дома, — сочла нужным
сказать Лиза.
— Да это вовсе
не в том дело. Здесь никто
не сердился и
не сердится, но
скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого
не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй,
скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и
не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
Шаг ступлю —
не так ступила; слово
скажу —
не так
сказала; все
не так, все им
не нравится, и пойдет на целый день разговор.
—
Не станем больше спорить об этом. Ты оскорблена и срываешь на мне свое сердце. Мне тебя так жаль, что я и
сказать не умею, но все-таки я с тобой, для твоего удовольствия,
не поссорюсь. Тебе нынче
не удастся вытянуть у меня дерзость; но вспомни, Лиза, нянину пословицу, что ведь «и сырые дрова загораются».
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда
не забуду, что
сказала тебе. Я ведь и в ту минуту этого
не чувствовала, а так
сказала.
—
Не могу выдерживать. Я и за обедом едва могла промолчать на все эти задиранья. Господи! укроти ты мое сердце! —
сказала Лиза, выйдя из-за чая.
— Я уж вам
сказала, Егор Николаевич, что мы с Лизой еще и
не собираемся замуж.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но
не слезы горя и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить, та откинула волосы и резко
сказала...
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно
не только то, что
скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
— То-то хорошо.
Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что если Лизу будут обижать дома, то я ее к себе в монастырь возьму.
Не смейся,
не смейся, а
скажи. Я без шуток говорю: если увижу, что вы
не хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю, что к себе увезу.
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо
сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и
не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.
Потребляемых вещей Масленников жертвовать
не любил: у него было сильно развито стремление к монументальности, он стремился к некоторому, так
сказать, даже бессмертию: хотел жить в будущем.
Справедливость заставляет
сказать, что едва ли
не ранее прочих и
не сильнее прочих в это новое выделение вошли молодые учители, уездные и домашние; за ними несколько позже и несколько слабее — чиновники, затем, еще моментом позже, зато с неудержимым стремлением сюда ринулись семинаристы.
Зарницын за это упрекал Евгению Петровну, указывая ей на высокое призвание гражданки; Вязмитинов об этом никогда
не разговаривал, а доктор, сделавшийся жарким поклонником скромных достоинств Женни, обыкновенно
не давал
сказать против нее ни одного слова.
И ни разу он
не вскипятится, рассуждая с Женни, ни разу
не впадет в свой обыкновенно резкий, раздражительный тон, а уходя,
скажет...
— Подождите, Евгения Петровна, —
сказал он. — Может быть, это она во сне ворочается.
Не мешайте ей: ей сон нужен. Может быть, за все это она одним сном и отделается.
А он, вообрази ты себе, верно тут свою теорию насчет укрощения нравов вспомнил; вдруг принял на себя этакой какой-то смешной, даже вовсе
не свойственный ему, серьезный вид и этаким, знаешь, внушающим тоном и так, что всем слышно, говорит: «Извините, mademoiselle, я вам
скажу франшеман, [откровенно (франц.)] что вы слишком резки».
Только выходя из-за ужина, когда уже
не было ни Розанова, ни Вязмитинова, он сам запер за ними дверь и ласково
сказал...
— Это одно другому нимало
не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб Лиза
не скучала. Она сегодня приедет к вечеру, вы вечером и приходите, и Зарницыну
скажите, чтобы пришел.
— Я вот хочу, Женни, веру переменить, чтобы
не говеть никогда, — подмигнув глазом,
сказала Лиза. — Правда, что и ты это одобришь? Борис вон тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.
Был у молодой барыни муж, уж такой был человек, что и
сказать не могу, — просто прелесть что за барин.
Вы знаете, что она
сказала: «было все», и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе
не расшибли.
— Я вам
сказал: моя теория — жить независимо от теорий, только
не ходить по ногам людям.
Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и
не хотела
не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она
сказала...
— А то, что сил у меня на это
не хватит, да и, откровенно
скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж
не склеишь и
не поправишь.
В эпоху, описываемую в нашем романе, тоже нельзя
сказать, чтобы он
не тяготел к ним.
— Что ж делать! —
сказала она, выслушав первый раз отчаянный рассказ Женни. — Береги отца, вот все, что ты можешь сделать, а горем уж ничему
не поможешь.