Неточные совпадения
— Да
как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
— Да
как же лгать себе, тетя?
— В
каких же это, тетя, случаях?
— А что
же? Что
же это такое? Я должна жить
как мне прикажут?
— Отчего
же не так,
как тебе присоветуют?
Двух лет еще нет,
как ее братец вот тут
же, на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые.
— Вы сейчас обвиняли ее брата в том, что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза.
Как же говорить ее нужно?
Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках и таких
же вуалях,
как носила мать Агния и мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так
же чинно и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках.
А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах и одевала Женни в то
же самое время,
как Абрамовна снаряжала Лизу.
—
Как же. Искушения тоже бывают большие и в монастыре.
Верстовой столб представляется великаном и совсем
как будто идет,
как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то
же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Выпалить — ну что
же! Где я приказывал выпалить? — Я приказал салют сделать,
как с моста съедут, а вы…
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать, что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас
же остановила его.
Юстин Помада ходил на лекции, давал уроки и был снова тем
же детски наивным и беспечным «Корнишоном»,
каким его всегда знали товарищи, давшие ему эту кличку.
И этую траву рвут со крестом, говоря отчу и помилуй мя, Боже, — или
же каких других тридцать молитв святых.
— Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое
же,
как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим домом.
—
Как же, папа, непременно.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле,
как же это, думаю?
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то
же твердили, да и мой сын видел,
как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Да чем
же вам более заниматься на гулянках,
как не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.
В то
же время,
как Яковлевич, вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами, а Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок и спросил...
— Да боже мой, что
же я такое делаю? За
какие вины мною все недовольны? Все это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Я очень рада была бы, Лиза, но
как же это? Идти одним, к чужому мужчине, на чужой двор.
Женни побледнела,
как белый воротничок ее манишки, и дернула свою руку с локтя Лизы, но тотчас
же остановилась и с легким дрожанием в голосе сказала...
—
Как же, maman, кормили, — отвечала Софи.
— А краснеют-то нынешние институтки еще так
же точно,
как и прежние, — продолжал шутить старик.
«Вон, мол, дуру-то
как обделали», да и сами того
же на других, тебе подобных овцах, искать станут.
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет,
как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя
же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза
как?
—
Как же это можно, Егор Николаевич, поместить Зину в проходной комнате? — запротестовала Ольга Сергеевна.
Между тем,
как переряженные дворовые слонялись по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли по полям и дорогам, сквозь померзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперед одна и та
же темная фигура.
—
Как же это ты и Зину Бахареву уважаешь, и Соньку, и Лизу, и поповну молодую, и Гловацкую?
И не только тут я видел,
как она любит этого разбойника, а даже видел я это и в те минуты, когда она попрекала его, кляла всеми клятвами за то, что он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут
же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.
В этой комнате было так
же холодно,
как и в гостиной, и в зале, но все-таки здесь было много уютнее и на вид даже как-то теплее.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но
как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то
же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Но все-таки нет никакого основания видеть в этих людях виновников всей современной лжи, так
же как нет основания винить их и в заводе шутов и дураков, ибо и шуты, и дураки под различными знаменами фигурировали всегда и будут фигурировать до века.
На другой
же день по приезде Женни он явился под руку с своей Лурлеей и отрекомендовал ее
как девицу, с которой можно говорить и рассуждать обо всем самой просвещенной девице.
— Ну, говори
же, что именно это было и
как было.
— И сейчас
же рассуждает: «Но ведь это, говорит, пройдет; это там, в институте, да дома легко прослыть умницею-то, а в свете,
как раз да два щелкнуть хорошенько по курносому носику-то, так и опустит хохол».
— Да
как же это ты, Лиза?
—
Как же,
как же, я уж распорядилась.
— Да
какие же стремления?
—
Какая же тут причина нужна? Мне очень хорошо теперь у себя дома; я занимаюсь — вот и вся причина.
Женни старалась уверить себя, что это в ней говорит предубеждение, что Лиза точно та
же,
как и прежде, что это только в силу предубеждения ей кажется, будто даже и Помада изменился.
— Ах,
как это, наконец, скучно! Терпенья нет! — сказала Лиза, сделав движение и швырнув на колени книгу; но тотчас
же взяла ее снова и продолжала читать.