Неточные совпадения
Отец на него не имел никакого влияния, и если что в нем отражалось от его детской семейной
жизни,
то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и
жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и
то все успел семь раз позабыть.
А следить за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее, чем требует наш план и положение наших героев и героинь, не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою
жизнь в
том ограниченном кружочке, которым мы занимались до сих пор, не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
Мы должны были в последних главах показать ее обстановку для
того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной
жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
— Доктор! — сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего
того, что вы встречаете в вашей
жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.
Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать
тому, кто не видал их или, видевши, не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с
жизнью, ни о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с
жизнью. Мать при мне отца поедом ела за
то, что
тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал
то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом,
то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице,
то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново
жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой!
То убежит к отцу,
то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи.
То расходится,
то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней
жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
— В
жизни каждого человека хоть раз бывает такая пора, когда он бывает эгоистом, — продолжал Вязмитинов
тем же тоном, несколько сконфуженно и робко.
— Нет, вы не смейтесь.
То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой
жизни.
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная
жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал. Он вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для
того чтобы попасть с ним в другой, потому что свернуть в сторону некуда.
Все было тихо; все жило
тою жизнью, которою оно умело жить и которою хотело жить.
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою
жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог в один день безответственно расстрелять без всякого приговора еще двадцать человек с
тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козленка.
— Что немец, — немец еще пьет, а он баба, — подсказал Бычков. — Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt em Narr sein Leben lang! [Кто не любит вина, женщин и песен,
тот глупец на всю
жизнь! (нем.)]
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в
жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но
тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей
то, что в Москве называется «форсом».
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С
той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую
жизнь.
Розанов никак не мог додумать, что это за штука, и теперь ему стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже было кончено,
то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно было возвращаться к памятникам прошедшего, кипучего периода его московской
жизни.
Это объяснялось
тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много говорила о себе, о людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства в течение всей своей
жизни и, наконец, об обществе, в котором она трудится на пользу просвещения народа.
В опустевших домах теперь пошла новая
жизнь. Розанов, проводив Бахаревых, в
тот же день вечером зашел к Лизе и просидел долго за полночь. Говорили о многом и по-прежнему приятельски, но не касались в этих разговорах друг друга.
В Полиньке некоторые губернские власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу, а ее самоё с ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что если он хоть мало-мальски будет беспокоить свою жену,
то немедленно будет начато дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на
жизнь ребенка.
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною
жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с
того угла в доме Шуркина». Хорошо?
— Ибо она лишает
тем полноты
жизни других ее окружающих.
— А между
тем я же все сиротею и сиротею; даже
жизнь иной раз становится постылой!
Это обстоятельство очень неприятно напомнило Розанову о
том страшном житье, которое,
того и гляди, снова начнется с возвращением жены и углекислых фей. А Розанову, было, так хорошо стало,
жизнь будто еще раз начиналась после всех досадных тревог и опостылевших сухих споров.
Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа
жизни.
— И это вам скажет всякий умный человек, понимающий
жизнь, как ее следует понимать, — проговорила Бертольди. — От
того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.
Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя многое для практики
того социального учения, в котором она искала исхода из лабиринта сложных жизненных условий, так или иначе спутавших ее вольную натуру с первого шага в свет и сделавших для нее эту
жизнь невыносимою.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной
жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной
жизни; 3) Феофан Котырло,
то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Этого
жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна,
то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?
Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной
жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в
той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и
то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в
жизнь Евгении Петровны внимательно,
то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.
Отличительною чертою характера Фи-ю-фи было
то, что он никогда ничему не удивлялся или по крайней мере весьма тщательно скрывал свое удивление и любил для всех чудес европейской цивилизации отыскивать подобия в китайской
жизни.
Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться
тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем лучше руководиться
тем, что выработает время,
то есть самая
жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
Вместо
того чтобы привлекать людей удобствами
жизни нашего союза, мы замкнулись в своем узком кружочке и обратились в шутов, над которыми начинают смеяться.
Он начал говорить о
том, что они своим кружком могли бы устроить что-нибудь такое веселое, что делало бы
жизнь их интереснее и привлекало бы к ним их знакомых, лениво посещающих их в дальнем захолустье.
Видев один раз пущу, целую
жизнь нельзя забыть
того тихого, но необыкновенно глубокого впечатления, которое она производит на теряющегося в ней человека.
— Какие вы все несчастные! Боже мой, боже мой! как посмотрю я на вас, сердце мое обливается кровью:
тому так, другому этак, — каждый из вас не
жизнь живет, а муки оттерпливает.
Катерине Ивановне задумалось повести
жизнь так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь с одним или двумя очень милыми несмышленышами в мундирах конногвардейских корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы они поговорили про город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли к ней, Катерине Ивановне, уселись в самом уютном уголке с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в
то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не выдумали до сих пор хорошего названия.