Неточные совпадения
А пока у Никитушки шел этот разговор
с Евгенией Петровной, старуха Абрамовна, рассчитавшись
с заспанным дворником за самовар, горницу, овес да сено и заткнув за пазуху своего капота замшевый мешочек
с деньгами, будила
другую девушку, которая не оказывала никакого внимания к словам старухи и продолжала спать сладким сном молодости. Управившись
с собою, Марина Абрамовна завязала узелки и корзиночки, а потом одну за
другою вытащила из-под головы спящей обе подушки и понесла их к тарантасу.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел
с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на
другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа,
друг и сожительница игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки
с вязальными спицами.
За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи
с прекрасным замшевым матрацем, ночной столик, небольшой шкаф
с книгами и два мягкие кресла; а по
другую сторону ширм помещался богатый образник
с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном
с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки
с хрусталем и несколько кресел.
— Да, мы
с ним большие
друзья; ну, все же он не то.
— Спаси вас Господи и помилуй, — проговорила она, подходя к девушкам и смиренно придерживая одною рукою полу ряски, а
другою собирая длинные шелковые четки
с крестом и изящными волокнистыми кистями.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада
с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на
другую сторону моста и, крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой пристяжной.
Так опять уплыл год и
другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В это время камергерша только два раза имела
с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
В
другое время, в светлую лунную ночь, его все-таки нужно поманывать умненечко, осторожно, соображая предательский звук
с расстоянием жертвы; а в теплые безлунные ночи, предшествующие серым дням, птица совершенно ошалевает от сладострастья.
В этот сад выходили два окна залы (два
другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной
с стеклянною дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальнею ее дочери.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и
с другим станешь говорить, и
другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к
другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот
с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Не сидите
с моим
другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья; не слушайте моего
друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью; не слушайте меня, преподлейшего в сношениях
с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его не слушайте.
В то же время, как Яковлевич, вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами, а Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила
другой поднос
с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок и спросил...
— Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая
с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать
с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие
другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу
с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще
другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних
с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше
других знают и никем и ничем не дорожат.
— А, — рассмотреть хотите, это
другое дело. Ну, а
с нами-то нынче оставайтесь.
— Вы не по-дружески ведете себя
с Лизой, Женичка, — начала Ольга Сергеевна. — Прежние институтки тоже так не поступали. Прежние всегда старались превосходить одна
другую в великодушии.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да
другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька
с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
С Женей пусть почаще вместе бывают: девушка предостойная, хотя и совсем в
другом роде.
— А хорошо, папа, устроилась теперь Лиза, — говорила отцу Женни, едучи
с ним на
другой день домой.
На
другой день она кормила на дворе кур и слышала, как Вязмитинов, взявшись
с уличной стороны за кольцо их калитки, сказал...
Из окна, у которого Женни приютилась
с своим рабочим столиком, был если не очень хороший, то очень просторный русский вид. Городок был раскинут по правому, высокому берегу довольно большой, но вовсе не судоходной реки Саванки, значащейся под
другим названием в числе замечательнейших притоков Оки. Лучшая улица в городе была Московская, по которой проходило курское шоссе, а потом Рядская, на которой были десятка два лавок, два трактирных заведения и цирюльня
с надписью, буквально гласившею...
С небольшой высоты над этою местностью царил высокий каменный острог, наблюдая своими стеклянными глазами, как пьет и сварится голодная нищета и как щиплет свою жидкую беленькую бородку купец Никон Родионович Масленников, попугивая то того, то
другого каменным мешочком.
Одни решили, что она много о себе думает;
другие, что она ехидная-преехидная: все молчит да выслушивает; третьи даже считали ее на этом же основании интриганкой, а четвертые, наконец, не соглашаясь ни
с одним из трех вышеприведенных мнений, утверждали, что она просто дура и кокетка.
На
другой же день по приезде Женни он явился под руку
с своей Лурлеей и отрекомендовал ее как девицу,
с которой можно говорить и рассуждать обо всем самой просвещенной девице.
Уйдут, бывало, ежедневные посетители, рассказав такой или
другой случай, выразив ту или
другую мысль, а эта мысль или этот рассказ копошатся в молодой головке, складываются в ней все определеннее, формулируются стройно выраженным вопросом и предстают на строгий, беспристрастный суд, не сходя
с очереди прежде, чем дождутся обстоятельного решения.
— Вы это что о нас
с Лизой распускаете, Юстин Феликсович? — спрашивала на
другой день Гловацкая входящего Помаду.
— Я, Лизок, оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если тебе книги какие понадобятся, он тебе выпишет, — говорил Бахарев, прощаясь на
другой день
с дочерью.
За обед Помада сел, как семьянин. И за столом и после стола до самой ночи он чего-то постоянно тревожился, бросался и суетливо оглядывался, чем бы и как услужить Лизе. То он наливал ей воды, то подавал скамейку или, как только она сходила
с одного места и садилась на
другое, он переносил за нею ее платок, книгу и костяной ножик.
Лиза встала в одной рубашке, подошла неслышными шагами к висевшему на гвозде платью, вынула оттуда пачку
с папиросами и зажгла себе одну, а
другую подала Женни.
Ни
с кем
другим Женни не говорила о Лизе.
Погода была теплая и немножко сырая. Дул южный ветерок,
с крыш капали капели, дорожки по улицам чернели и маслились, но запад неба окрашивался холодным розовым светом и маленькие облачка
с розовыми окраинами, спеша, обгоняли
друг друга.
— И
с ветром, — добавляли
другие.
Лиза крепко пожала докторову руку, встретив его на
другой день при входе в залу Гловацких. Это было воскресенье и двунадесятый праздник
с разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек
другого сорта. Он жил в одной просторной комнате
с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
— Что, мой
друг? — спросил он, сбрасывая
с лица платок.
С пьяными людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно
другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что было
с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку.
С трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один человек, а в дверь ни
с того ни
с сего войдет
другой.
— Нехороша, ваше превосходительство, — еще покорнее рассуждал Саренко, — точно, водка она безвредная, но не во всякое время, — и, поставив графин
с рябиновой, взялся за
другой.
Женни села в конце стола, Петр Лукич на
другом.
С правой стороны Женни поместился Сафьянос, а за ним Лиза.
— И я тоже, — сказала
с другой стороны, закрасневшись, Женни.
— И вы? — осклабляясь в
другую сторону, спросил ревизор и, тотчас же мотнув головою, как уж, в обе стороны, произнес: — Ну, поздравьте васего протязе
с местом.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то
другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки
с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина
с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную,
с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
Постояв перед дворцом, он повернул в длинную улицу налево и опять стал читать приклеенные у ворот бумажки. Одною из них объявлялось, что «сдесь отдаюца чистые, сухие углы
с жильцами»,
другою, что «отдаеца большая кухня в виде комнаты у Авдотьи Аликсевны, спросить у прачку» и т. п. Наконец над одною калиткой доктор прочел: «Следственный пристав».
Нечай только напрасно рассчитывал вспоминать
с Розановым на свободе старину или играть
с ним в шахи. Ни для того, ни для
другого у него не было свободного времени. Утро выгоняло его из дома, и поздний вечер не всегда заставал его дома.
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал. Он вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для того чтобы попасть
с ним в
другой, потому что свернуть в сторону некуда.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит
с длинным чубуком в одной руке, а
другою рукою обирает сухие листья
с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина,
с утра до ночи курившая трубку
с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела
другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.