Неточные совпадения
—
Да как же, матушка! Раз,
что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть
вас некогда будет.
—
Да как же!
Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили,
что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
—
Чем так
вам мила стала? Голуби
вы мои! Раздевайтесь-ка,
да на постельку.
—
Да что ж за беда. Я и сама напьюсь с
вами.
— Нет, на
что выпускать?
Да вот позвольте
вам, сударыня, презентовать на новоселье.
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово,
что скоро она скажет и
вам, Алексей Павлович, и
вам, Николай Степанович,
да даже,
чего доброго, и доктору,
что все
вы люди отсталые, для дела не годитесь.
—
Да вот
вам,
что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то,
что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде,
чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили,
что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили,
да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
—
Да чем же
вам более заниматься на гулянках, как не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу
вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.
—
Да это вовсе не в том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве
вы, Женни, оправдываете то,
что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
—
Что мне делается? Живу, Богу молюсь
да хлеб жую. Как
вы там живете?
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет
да вернется к мужу с покорной головой. А то — эй, смотри, Егор! — на целый век
вы бабенку сгубите. И
что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
—
Да что ж — как мне? Надо знать, как она
вам показалась?
Вы для нее больше,
чем я.
А я тебе повторяю,
что все это орудует любовь,
да не та любовь,
что вы там сочиняете,
да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это наша, русская, каторжная, зазнобистая любва, та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются, за которую и душатся, и режутся, и не рассуждают по-вашему.
— Ну, ты, Помада, грей вино,
да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны.
Вам теперь прежде всего нужно тепло
да покой, а там увидим,
что будет. Только здесь, в нетопленом доме,
вам ночевать нельзя.
—
Да,
да, Юстин Феликсович,
чего ж это
вы нас боитесь-то?
—
Да какая ж драма?
Что ж,
вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену!
Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому
что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы,
да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
— Ну,
что еще выдумаете!
Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси
да гегелевскими словами отвечу
вам,
что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
—
Вы всё драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту,
да и посмотрите,
что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны только одни конечные проявления, входящие в область уголовного дела, но это совсем не значит,
что в жизни вовсе нет драмы.
Я
вам говорила,
что я себя не пощажу, вот
вам и исполнение»,
да и упала тут же замертво.
— А то,
что сил у меня на это не хватит,
да и, откровенно скажу
вам, думаю я,
что изгаженного вконец уж не склеишь и не поправишь.
— Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка, уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг мой,
что я в таком виде. Бегаю по дому, а
вы вон куда зашли… поди тут. Эх, Женни,
да давай, матушка,
что ли!
— Это он тебе не про революцию ли про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела,
что побрехеньки свои распускать. Знаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть — наче зайцы драпнут. Ты, можэ, чому и справди повирив? Плюнь
да перекрестысь. Се мара. Нехай воны на сели дурят, где люди прусты, а мы бачимо на
чем свинья хвост носит. Это, можэ, у
вас там на провинцыи так зараз и виру дают…
—
Да что у
вас такое на сердце?
— О нет-с! Уж этого
вы не говорите. Наш народ не таков,
да ему не из-за
чего нас выдавать. Наше начало тем и верно, тем несомненно верно,
что мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
—
Да и здесь, может быть, стены слышат,
что мы говорим с
вами, — прошептал ему на ухо Розанов.
— Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У
вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан,
Да Райнер, — помилуйте,
чего ж
вам? А
что эти Белоярцев и Завулонов?
—
Да, я знаю,
что это фамильная вещь,
что вы ею дорожите, и хотела умереть, чтоб уж не сказать
вам этого горя.
—
Да гадости копаем, — отвечал так же шутливо кантонист. — Нет, вот
вам, Бычков, спасибо: пробрали
вы нас. Я сейчас узнал по статейке,
что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает,
что за гадость.
— А у
вас что?
Что там у
вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! — кричала она, доходя до истерики. — Не будет потому,
что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И
вы… (маркиза задохнулась)
вы смеете говорить о наших людях, и мы
вас слушаем, а у
вас нет терпимости к чужим мнениям; у
вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото
да разврат — вот ваши боги.
—
Да, я и забыла,
что вы поэт и художник, — отозвалась маркиза.
—
Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот
вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю,
что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал.
Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребенка не принялась.
—
Да чего же
вы опасаетесь за вашу кузину?
—
Да я уж
вам говорил, кузина, — вмешался Серж, —
что это и я могу сделать.
—
Да вы о
чем это говорите? — спросил удивленный Розанов.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе.
Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил,
что это я один варганю. А со временем я
вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело рукою, —
вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция
да идеализм загубили
вас.
— Сходка?
Да? Отвечайте же: сходка у них,
да?
Что ж
вы, онемели,
что ли?
—
Да от
чего же защитить? Помилуйте, я
вас уверяю, его ни в
чем не подозревают.
— Я видел,
что ваша жена с душком, ну
да что ж такое, женщины ведь все сумасшедшие. А
вы себе табакерку купите: она капризничать, а
вы табачку понюхайте
да свое дело делайте.
—
Да зачем же?
Вы ведь с Бычковым давно знакомы: можете просто пригласить его, и только. К
чему же тут все это путать? И то,
что вы его приглашаете «только как порядочного человека», совсем лишнее. Неужто он так глуп,
что истолкует ваше приглашение как-нибудь иначе, а это письмо просто
вас компрометирует своею…
—
Да вы что думаете,
что он ничего не признает? Нет, он все стоит за какой-то непонятный правильный прогресс, — возразила Бертольди.
—
Да за
что же
вы перестанете уважать? Разве
вы перестанете уважать вашу любовницу, если она напилась, когда ей пить хотелось? Функция.
— Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее
вас. У
вас в каждом доме
что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы
да жиды крепче
вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды
вас всех заберут в лапы, и будет новое еврейское царство.
—
Да, мы с
вами уж такая дрянь,
что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.
—
Да что ж
вы думаете, мне полюбить-то и быть любимым не хочется,
что ли?
— Как хотите; а я рад,
что, узнав
вас, я еще почувствовал,
что могу привязаться к женщине.
Да…
—
Да, я тогда принимала
вас совсем за другого человека; а
вы вовсе не то,
что я о
вас думала.
—
Да чего же
вы, наконец, от меня хотите? — запальчиво крикнула Лиза.
— Да-с. Мы довели общество до того,
что оно, ненавидя нас, все-таки начинало нас уважать и за нас пока еще нынче церемонится с
вами, а
вы его избавите и от этой церемонности.
— Еще бы?
да он наш.
Что ж
вы так рассуждаете о Белоярцеве?
—
Да не только нового приюта, а и новой жизни, Дмитрий Петрович, — говорила Полинька. — Теперь я ясно вижу,
что это будет бесконечная глупая песенка, если
вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка
вам отдадут, в этом будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.