Неточные совпадения
—
Да ее покойница-мать. Что это за ангел во плоти был! Вот
уж именно хорошее-то и Богу нужно.
— Душно точно, голова так и кружится,
да это ничего, Господь подкрепляет, я привыкла
уж, — говорила Феоктиста, продолжая прерванный разговор о церковной духоте.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас,
да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего
уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
А тут
уж без покойника я родила девочку — хорошенькая такая была,
да через две недели померла.
—
Да ведь, батюшка, отрепишься с ними, с беспутниками. Это
уж такая дичь низкая.
Нет, мы ведь другой школы, нам теперь
уж на вас смотреть только
да внучат качать.
— Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел
уж, за хлопотами
да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
Я
уж его пять лет сряду стараюсь испортить,
да ни на один шаг в этом не подвинулся.
— Пожалуйста.
Да вы
уж не спрашивайте. Я все прочитаю и постараюсь понять. Это ведь исторический писатель?
— Я хотел было за тобою ночью посылать,
да так
уж… Как таки можно?
—
Да что же понимать, maman? — совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. — У тети Агнии я сказала свое мнение, может быть, очень неверное и, может быть, очень некстати, но неужто это
уж такой проступок, которым нужно постоянно пилить меня?
—
Да, как же! Нет, это тебя выучили быть такой хорошей. Люди не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была
уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
—
Да, теперь по всему заметно, что в институтах иные порядки настали. Прежних порядков
уж нет, — как-то двусмысленно заметила Ольга Сергеевна.
Свекровь твоя
уж, наверное, тебя же дурой считает,
да и весь город-то, мужланы-то ваши, о тебе того же мнения.
— Ну, и так до сих пор: кроме «
да»
да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я
уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— Чего?
да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой
уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
— Батюшка мой! — говорил доктор, взойдя в жилище конторщика, который
уже восстал от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку
да слетайте в город за дочкою Петра Лукича. Я вот ей пару строчек у вас черкну.
Да выходите-то, батюшка, сейчас: нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь не осердитесь?
«
Да ему
уж помочь нельзя», — думала она и шла к Пелагее заправлять соус, который особенно любил Петр Лукич, всегда возвращающийся мучеником из своей смотрительской камеры.
—
Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену!
Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы,
да и быть не может: у него есть уголовные дела, но
уж никак не драмы.
—
Да, это
уж парадокс, — подтвердил Вязмитинов.
— Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я
уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси
да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
Я сумасшедшую три года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать учил выговорить хоть одно слово, кроме «дочь моя!»
да «дочь моя!» Я всю эту драму просмотрел, — так
уж это вышло тогда.
—
Да нет,
уж не удерживайте, пожалуйста; я этого не выношу в некоторые минуты.
Либо
уж те соскочут
да сами такую еще теорию отхватают, что только ахнем.
— А то, что сил у меня на это не хватит,
да и, откровенно скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец
уж не склеишь и не поправишь.
— Я с его женой когда-то коротка была,
да ведь это давно; она забыла
уж, я думаю, что я и на свете-то существую.
— Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка,
уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг мой, что я в таком виде. Бегаю по дому, а вы вон куда зашли… поди тут. Эх, Женни,
да давай, матушка, что ли!
— Женни! Женни! — кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. — Пошли кого-нибудь…
да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает
уж, возьми шампанского.
Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери,
да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
—
Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, — отвечал дьякон с развязностью русского человека перед сильным лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне
уже не может попробовать на нем свои силы.
Уже доедали жаркое, и Женни
уже волновалась, не подожгла бы Пелагея «кудри», которые должны были явиться на стол под малиновым вареньем, как в окно залы со вздохом просунулась лошадиная морда, а с седла веселый голос крикнул: «Хлеб
да соль».
—
Да так, я
уж это вижу. Как он вечером стал ласкать нашу Милочку, я сейчас увидала, что у него в жизни есть большое несчастье.
—
Да, если хотите смотреть с своей
узкой, патриотической точки зрения, это будет, может статься, чужой человек.
— О нет-с!
Уж этого вы не говорите. Наш народ не таков,
да ему не из-за чего нас выдавать. Наше начало тем и верно, тем несомненно верно, что мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
—
Да, — говорил Райнеру Пархоменко, — это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям
уж роздал по четыре экземпляра «звезд» и Фейербаха на школу, а то через вас вышлю.
—
Да, я знаю, что это фамильная вещь, что вы ею дорожите, и хотела умереть, чтоб
уж не сказать вам этого горя.
—
Да,
уж вашей к этому прибавить нельзя, — прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав а la Ristori, [На манер Ристори (франц.).] с протянутою к дверям рукою, произнесла: — Господин Пархоменко! прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить.
— Всем бы вот, всем благодарю моего господа,
да вот эта страсть мучит все. Просто, не поверите, покоя себе даже во сне не могу найти. Все мне кажется, как эта гулька к сердцу будто идет. Я вот теперь
уж бальзам такой достала, — дорогой бальзам, сейчас покажу вам.
— Некогда, Дмитрий Петрович. Непорядки все. Я ведь
да няня, повар Сергей
да швея Ненила, только всего и людей. Нынче вот барышня Лизавета Егоровна пожаловали на извозчика и приказали разыскать вас и просить. Я
уж с полчаса места дожидаюсь.
—
Да как Бог грехам потерпит. Зимку бы надо прожить. Ведь
уж засиделись, батюшка.
—
Да бог с ними. Я
уж стар, — пора и костям на место.
—
Да я
уж вам говорил, кузина, — вмешался Серж, — что это и я могу сделать.
Маркиза совсем
уж, как говорят в Москве, даже в мыслях расстроилась: сидит
да прядет между пальцев обрывочки пахитосок и вся издергалась, словно окунь на удочке.
—
Да вы знаете,
уж если на то пошло, то Розанов с Райнером сегодня осуждены нами, — произнес торжественно Арапов.
— Ну
уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник,
да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по земле ходит». — «Как, говорим, по земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла,
да как, мать моя, выскочит оттуда,
да как гаркнет без ума без разума: «Мужик в бане». Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
—
Да я, брат, давно; я еще засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну,
уж Москва ваша!
«Чтобы черт меня взял, — думал Розанов, — прекрасная эта бабочка, Полинька Калистратова! Вот если бы вместо Ольги-то Александровны была такая женщина, — и гром бы меня не отшиб.
Да только
уж, видно, так и шабаш».
—
Да так; не умели до сих пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так
уж не разглядите.
—
Да, мы с вами
уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.
—
Да я
уж привык к таким встрепкам, только досадно подумать, за что это на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите. Ну чем я виноват сегодня?