Неточные совпадения
— Ах, мать моя! Как? Ну,
вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь
такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения.
Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Нет, обиды чтоб
так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу.
Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
— Ну,
так вот я вам уж доскажу.
А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да
так захочется, что
вот просто душенька моя выходит.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все
вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не то,
так то выдумают.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы
вот сегодня все выболтали уж,
так и беретесь снова за старую песню.
И точно, «тем временем» подвернулась
вот какая оказия. Встретил Помаду на улице тот самый инспектор, который
так часто сажал его в карцер за прорванный под мышками сюртук, да и говорит...
Есть
вот трава,
так называется Адамова голова.
— Конечно, конечно, не все, только я
так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик.
Вот моя молодая команда,
так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Вот хоть бы у нас, — городок ведь небольшой, а
таки торговый, есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей не обегают.
Вот и Ипполит наш, и Звягина сын, и Ступин молодой — второй год приезжают
такие мудреные, что гляжу, гляжу на них, да и руки врозь.
— Да
вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то
вот рассмотрите-ка, что
такое под черепом у Юстина Помады.
— Они тоже обе не спали. Садитесь-ка,
вот пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой раз не пугай
так мать.
— Что полно? не нравится?
Вот пожалуй-ка к маменьке. Она как проснулась,
так сейчас о тебе спросить изволила: видеть тебя желает.
— Не бил, а
так вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это ничего. Ты будешь пешкою у мужа, и тебе это все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Да, — продолжала Ольга Сергеевна, — а вы
вот не
так. Лиза у вас ночевала по вашему приглашению, а вы не удовлетворяете ее просьбы.
— Ну, и
так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь
вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех.
Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты
вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает,
вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
— И должен благодарить, потому что эта идеальность тебя до добра не доведет.
Так вот и просидишь всю жизнь на меревском дворе, мечтая о любви и самоотвержении, которых на твое горе здесь принять-то некому.
— Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример
такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что
вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека
такого покажи мне в
таком положении.
«Я
вот что, я покажу… что ж я покажу? что это в самой вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьезной: все как-то, в самом деле, легко… воздушно…
так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
—
Так вот это его жена? — спросила Лиза.
Я ведь
вот вам сейчас могу рассказать, как у нас происходят фамилии,
так вы и поймете, что это может быть.
—
Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых,
так и неумелые поняли бы, что им делать.
Положим, Юстину Помаде сдается, что он в
такую ночь
вот беспричинно хорошо себя чувствует, а еще кому-нибудь кажется, что там вон по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные веселить его сердце; а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоровый воздух сильнее гонит мою кровь, и все мы все-таки чувствуем эту прелесть.
— Он
такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та, и
вот тебе целая вещь.
— А-у, —
так вот это что!
—
Так.
Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характйре. У нас зймя купиона, альбо тож унаследована. Кажден повинен удовольниться тим, цо ему пан бог дал, и благодарить его.
— А!
Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, — отозвался Бычков. — Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами.
Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.
— У нас
такое право: запер покрепче в коробью,
так вот и мое, — произнес Завулонов.
Совсем, так-таки совсем был институтский Малек-Адель:
вот сейчас поцелует, завернется красным плащом и, улегшись в мусульманскую гробницу, скажет: «плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри на моем гробе».
— Да гадости копаем, — отвечал
так же шутливо кантонист. — Нет,
вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость.
— Гаа! гаа! гаа! — каркают все встревоженные феи, а он сидит, да словно и в самом деле думает: «дайте-ка
вот еще понадвинет потемнее,
так я вас перещелкаю».
— Да
так, у нашего частного майора именинишки были,
так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а то, говорит, не надыть никакой».
Так вот ты и говори: не то что нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
— Только
вот, Розанов, если вас Пармен Семенович позовет лечить у себя кого-нибудь,
так уж, предупреждаю вас, не ездите, — сказал Лобачевский.
— Всем бы
вот, всем благодарю моего господа, да
вот эта страсть мучит все. Просто, не поверите, покоя себе даже во сне не могу найти. Все мне кажется, как эта гулька к сердцу будто идет. Я
вот теперь уж бальзам
такой достала, — дорогой бальзам, сейчас покажу вам.
— Ну
так, пускай есть науки, а что по тем наукам значится? — говорил пожилой человек господину, имеющему одежду вкратце и штаны навыпуск. — Ты
вот книжки еретические читаешь, а изъясни ты нам, какого зверя в Ноевом ковчеге не было?
— Батюшки! Батюшки! Русью дух пахнет, и сам Гуфеланд наш здесь! — закричал знакомый голос, прежде чем Розанов успел снять калоши, и вслед за тем старик Бахарев обнял Розанова и стал тыкать его в лицо своими прокопченными усищами. — Ай да Дмитрий Петрович!
Вот уважил, голубчик,
так уважил; пойдемте же к нам наверх. Мы тут, на антресолях.
— Да еще бы вы с
таким вздором приехали. Ведь охота же, право, вам, Розанов, бог знает с кем якшаться. Дело бы делали. Я
вот вас запречь хочу.
— Сам был все время! О создатель! Он сам там был все время! И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак.
Вот как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию,
так вы и узнаете, как «я сам там был».
— А! а!
Вот вам и отец! Головою сына выдаю, мол: извольте его вам, только меня, седого дурака, не трогайте, Прекрасно! прекрасно!
Вот отец
так отец!
«
Вот тебя бы, дуру,
так сейчас можно спрятать даже и без всякой благодарности», — но не сказал ни слова и спокойно проводил ее с лестницы.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы
вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее,
так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
«
Так вот вы какие гуси! Кротами под землей роетесь, а наружу щепки летят. Нечего сказать, ловко действуете!» — подумал Розанов и, не возвращаясь домой, нанял извозчика в Лефортово.
— Да
вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная
такая, что мочи нет. Красная и желтая ничего еще, а эта синяя — черт ее знает — вся под вальком крутится. Или опять и зеленая;
вот и глядите, ни черта на ней не выходит.
— Гм! — крякнул Арапов. — А вы
вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу, если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался,
так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
— Нет,
таки дрянь. А Зарницын, брат!
Вот барин какой стал: на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.
«Чтобы черт меня взял, — думал Розанов, — прекрасная эта бабочка, Полинька Калистратова!
Вот если бы вместо Ольги-то Александровны была
такая женщина, — и гром бы меня не отшиб. Да только уж, видно,
так и шабаш».