Неточные совпадения
— Маниловка! а как проедешь еще одну версту,
так вот тебе, то есть,
так прямо направо.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется
так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин.
Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же твой приятель не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А
вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж
такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия.
Вот меньшой, Алкид, тот не
так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку,
так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
— В
таком случае позвольте мне вас попросить в мой кабинет, — сказал Манилов и повел в небольшую комнату, обращенную окном на синевший лес. —
Вот мой уголок, — сказал Манилов.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И
вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор
так здоров, как нельзя лучше.
—
Вот я тебя как высеку,
так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!
— Правда, с
такой дороги и очень нужно отдохнуть.
Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром
такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где
так изволил засалиться?
— Бессонница. Все поясница болит, и нога, что повыше косточки,
так вот и ломит.
— Душ-то в ней, отец мой, без малого восемьдесят, — сказала хозяйка, — да беда, времена плохи,
вот и прошлый год был
такой неурожай, что Боже храни.
— А,
так вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала мед купцам
так дешево, а
вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
— Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать мне покойников. Живых-то я уступила,
вот и третьего года протопопу двух девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил,
такие вышли славные работницы: сами салфетки ткут.
— Да у меня-то их хорошо пекут, — сказала хозяйка, — да
вот беда: урожай плох, мука уж
такая неавантажная… Да что же, батюшка, вы
так спешите? — проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки картуз, — ведь и бричка еще не заложена.
— А
вот бричка,
вот бричка! — вскричал Чичиков, увидя наконец подъезжавшую свою бричку. — Что ты, болван,
так долго копался? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь еще выветрило.
(Из записной книжки Н.В. Гоголя.)]
так что вчуже пронимает аппетит, —
вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба!
(Из записной книжки Н.В. Гоголя.)]
так вот тогда я посмотрю, я посмотрю тогда, какой он игрок!
— Ну, душа,
вот это
так!
Вот это хорошо, постой же, я тебя поцелую за это. — Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. — И славно: втроем и покатим!
—
Вот на этом поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, — русаков
такая гибель, что земли не видно; я сам своими руками поймал одного за задние ноги.
—
Так вот же: до тех пор, пока не скажешь, не сделаю!
— Когда ты не хочешь на деньги,
так вот что, слушай: я тебе дам шарманку и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а ты мне дай свою бричку и триста рублей придачи.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон:
так и колотит!
вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
— Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел отдать, но теперь
вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам.
Такой шильник, [Шильник — плут.] печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено.
— А я, брат, — говорил Ноздрев, —
такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто?
Вот ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой,
так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите:
вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает московская работа, что на один час, — прочность
такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. —
Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой
такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила,
так вот он теперь и соболезнует!
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь
вот купчую крепость — всё издержки. Приказные
такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь,
такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Вот у тебя теперь славный аппетит,
так чтобы еще был получше!
— Ведь
вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ
такие воры! А
вот разве не это ли он? — Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. — Еще покойница делала, — продолжал Плюшкин, — мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь
вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь
вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему
такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего,
так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— А ей-богу,
так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы.
Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток,
так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
«
Вот, посмотри, — говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, — какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо,
так, как был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям русской натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
А как кончилось твое ученье: «А
вот теперь я заведусь своим домком, — сказал ты, — да не
так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею».
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет,
вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки,
так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
—
Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с
таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
— Нет, не повалю, — отвечал Собакевич, — покойник был меня покрепче, — и, вздохнувши, продолжал: — Нет, теперь не те люди;
вот хоть и моя жизнь, что за жизнь?
так как-то себе…
— Все это хорошо, только, уж как хотите, мы вас не выпустим
так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все-таки с нами поживите.
Вот я сейчас отдам приказ, — сказал он и отворил дверь в канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились трудолюбивым пчелам, рассыпавшимся по сотам, если только соты можно уподобить канцелярским делам: — Иван Антонович здесь?
—
Так вот как! Этаким-то образом, Павел Иванович!
так вот вы приобрели.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А!
так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову
так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: —
Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Нет, вы не
так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы
вот как сделаем: отправимтесь-ка все,
так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба,
так мы, знаете ли,
так закусим! да при этой оказии и в вистишку.
Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал его всего,
так что когда полицеймейстер вспомнил было о нем и, сказавши: «А каково вам, господа, покажется
вот это произведенье природы?» — подошел было к нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился
так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.
— «
Так,
так, на это я согласен, это правда, никто не продаст хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание, что
вот тут-то и есть мораль, тут-то и заключена мораль: они теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными подданными.
Но управляющий сказал: «Где же вы его сыщете? разве у себя в носу?» Но председатель сказал: «Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович Самойлов:
вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!» Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения
такого огромного количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между
таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.
Бог их знает какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге —
так вот зацепит за сердце, да и поведет по всей душе, как будто смычком.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в
таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а
вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович,
так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели
так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я
так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод: каких на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да ты скотина, ей-богу, скотина,
вот и его превосходительство здесь, не правда ли, прокурор?
В губернии неурожаи, дороговизна,
так вот они за балы!
Что француз в сорок лет
такой же ребенок, каким был и в пятнадцать,
так вот давай же и мы!
— Ах, боже мой! что ж я
так сижу перед вами!
вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим, и только нужно было до
такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы
такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю.
Вот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.